Георг Эберс - Серапис
Небо разверзлось, и из темной расщелины смертоносных туч излились огненные потоки, из недр земли вырывалось разрушительное пламя, взметнувшееся до самого неба. То, что было воздухом, обратилось в огонь и пепел. Серебро и золото, из которых состояли небесные светила, с оглушительным звоном ударялись друг о друга, низвергаясь с высоты; наконец, сам небесный свод упал, погребая под своими обломками разлетевшийся на тысячи кусков земной шар. Пепел, один только летучий серый измельченный пепел наполнял все пространство вселенной. Наконец, поднялся неистовый ураган; его бурные порывы разогнали эти серые тучи, которые мгновенно рассеялись, и ужасное «Ничто» раскрыло свою гигантскую ненасытную пасть; оно всасывало в себя жадными могучими глотками все то, что успело еще уцелеть от разрушения, и на том месте, где был вещественный мир, где обитали боги и людской род, где находились прекрасные создания человеческого гения, осталось только ужасное, леденящее неуловимое «Ничто». И в нем и над ним – но какие же размеры могло иметь «Ничто»? – в холодном, безучастном самодовольстве, за гранью всего действительного, даже за гранью мышления, которое возможно только при существовании многих предметов, господствовало непостижимое единое Начало, признаваемое школой неоплатоников, к которой причисляла себя Дамия.
Эти нарисованные воображением жуткие картины бросали ее в лихорадочный озноб и жар, но она верила, даже заставляла себя верить, что все это непременно совершится. Теперь ее бледные губы явственнее и громче повторяли одно и то же слово: «Ничто».
Горго в недоумении смотрела на бабушку.
«Да что же с ней происходит?» – со страхом спрашивала себя девушка.
Что значит этот блуждающий взгляд, хриплое дыхание, страшное подергивание лицевых мускулов, судорожные движения конечностей? Уж не помешалась ли бабушка от беспокойства за участь сына? Почему она постоянно повторяет ужасное слово «Ничто»?
Испуганная Горго не могла дольше скрывать своего волнения. Она бросилась к Дамии, положила ей руку на плечо и сказала дрожащим, умоляющим тоном:
– Бабушка, родная, очнись, опомнись! Что ты хочешь сказать своим страшным «Ничто»?
Старуха содрогнулась, повела плечами, как будто ей было холодно, и спросила сначала глухо, а потом с оттенком веселости, ужаснувшей Горго:
– «Ничто»? Так, значит, я говорила про «Ничто», моя голубка? Ты умна. «Ничто»? Как оно тебе нравится? Ты также научилась думать, однако сумеешь ли ты ясно определить сущность понятия «Ничто»? Ведь у этого чудовища нет ни головы, ни хвоста, ни зада, ни переда...
– Что значат твои слова, матушка? – спросила Горго с возрастающей тревогой.
– Вот и она тоже не может уловить и понять его, – за» метила Дамия с неопределенной улыбкой. – А между тем Мелампус не далее как вчера говорил мне, что ты понимала его объяснения о конических сечениях не хуже любого ученика высшей школы. Да, душа моя, я сама когда-то занималась математикой, и даже теперь делаю ежедневно множество вычислений в своей обсерватории, но мне до сих пор трудно постичь, что такое математическая точка. Это ничто, а между тем – все-таки нечто. Но великое, последнее «Ничто»! Как нелепо звучит подобное выражение: ведь «Ничто» не может быть ни велико, ни мало; кроме того, оно находится вне времени, не правда ли, голубка. Ни о чем не думать вовсе не трудно каждому из нас, но думать о «Ничто» – на это мы не ухитримся с тобой даже вдвоем. Само первобытное единое Начало не имеет места в «Ничто». Но зачем нам, в сущности, ломать голову? Подождем до завтра или до послезавтра; тогда наступит нечто, что обратит и наши личности, и этот великолепный мир именно в то, чего мы сегодня не в силах постичь. «Ничто» придет; я издали слышу тяжелые шаги бесплотного чудовища. Забавный великан! Он меньше математической точки, о которой мы сейчас говорили, но это не мешает ему быть неизмеримо великим. Да, да, у человеческого ума длинные руки, он может обнять ими даже гигантские вещи, но «Ничто» еще труднее поддается его пониманию, чем «безграничное» и «бесконечное». Мне снилось, будто бы это «Ничто» успело воцариться и открывает свои широкие челюсти, свою беззубую пасть, и проглатывает всех нас в свой желудок, которого у него в действительности нет, – всех нас: меня, тебя, твоего префекта, вместе с этим прекрасным, но ничего уже не стоящим городом, вместе с небом и землей. Подожди еще, постой! Величественное изображение Сераписа еще сияет перед нами, но символ новой веры – крест отбрасывает от себя гигантскую тень; он помрачил солнечный свет уже на целой половине Земли. Император ненавидит наших богов, а Цинегий сумеет осуществить все его желания...
Здесь Дамия была прервана появлением домоправителя, который вне себя от горя прибежал сообщить ужасное известие.
– Мы погибли, погибли! – восклицал он. – Эдикт Феодосия повелевает закрыть все языческие храмы, а конные латники рассеяли нашу дружину!
– Ты видишь, Горго, мое видение сбывается: общее разрушение приближается. Это первые шаги великого «Ничто». Твои конные латники – храброе войско! Они копают большую-большую могилу! В ней найдется место для многих: и для тебя, и для меня, и для них самих вместе с отважным префектом. Позови Аргоса, старик, – добавила она, обращаясь к домоправителю, – вы отнесете меня в гинекей [49], там ты подробно расскажешь мне о случившемся.
Слухи, дошедшие из города, были очень неблагоприятны; оставалась только одна надежда на Олимпия, которому удалось со своими единомышленниками проникнуть через потайной ход в святилище Сераписа и укрепиться в его стенах.
Но Дамия уже не ожидала счастливого исхода начавшейся борьбы. Она равнодушно выслушала страшное известие, между тем как Горго была до глубины души потрясена словами домоправителя. Она любила Константина со всем пылом первой, долго сдерживаемой любви. Девушка с раскаянием теперь вспомнила свою недавнюю вспышку ревности, так жестоко оскорбившую ее возлюбленного. Ей ничего не значило в эту минуту поспешить к нему, унизить свою гордость и попросить прощения. Однако ее удерживала преданность старым богам, которым она ни за что не хотела изменить в этот критический момент. Подобный поступок был бы низким предательством. Если бы Олимпий победил, то Горго могла бы идти к Константину и сказать: «Оставайся сам христианином и позволь мне держаться веры отцов моих или посвяти меня в новое учение». Но теперь ей предстояло сдержать порывы собственного сердца и стоять до конца за проигранное дело. Молодая девушка была истая гречанка; она сознавала это, но все-таки ее глаза сверкнули гордостью при рассказе домоправителя, и Горго ясно представила себе Константина в ту минуту, когда он, бросившись на язычников во главе своего отряда, разогнал их, как стадо робких овец. Она невольно сильнее сочувствовала врагу, чем пострадавшим друзьям. Защитники старых богов представились ей малодушными трусами, тогда как возлюбленный ее сердца воплощал в себе все качества легендарного героя.
Такой разлад в собственной душе заставлял Горго тяжело страдать, но, твердо веря предсказаниям бабушки, она утешила себя мыслью, что скоро все кончится.
Победа непременно достанется христианам благодаря отваге Константина, а между тем, если врагам удастся ниспровергнуть изображение Сераписа, Вселенная не устоит на своих основах, и земля будет разрушена. Горго также хорошо знала, что это единогласно возвестили все оракулы и ученые; она постоянно слышала подтверждение их слов как от своей кормилицы и от рабынь за ткацким станком, так и от почтенных людей, от высокообразованных философов. Но в близком осуществлении этого ужасного пророчества заключался для нее конец всем противоречиям и горькая отрада умереть с любимым человеком.
В сумерки в дом Порфирия пришел мосхосфрагист [50] Сераписа, который ежедневно рассматривал внутренности одного из жертвенных животных по поручению Дамии. Сегодняшние предзнаменования были до такой степени неблагоприятны, что он даже не решился их сообщить.
Дамия заранее предвидела это и потому равнодушно приняла роковую весть, после чего пожелала подняться в обсерваторию для своих астрономических наблюдений.
Горго осталась одна в женской комнате. Из мастерских, смежных с большим залом, до нее доносился мерный стук ткацких станков, за которыми в этот день работало много невольниц.
Но вот неожиданно там все затихло.
Дамия послала сказать из обсерватории, что она освобождает служанок от занятий на целый вечер и даже позволит им отдыхать весь завтрашний день. В обширную комнату, где обычно обедали слуги, было принесено, по ее приказанию, вино, и в таком большом количестве, как в торжественные праздники Диониса.
Гинекей погрузился в глубокую тишину. Здесь на столах лежали цветочные гирлянды, которые Горго с помощью подруг собственноручно приготовила для украшения храма Исиды. Но теперь венки и гирлянды более не понадобятся. По словам домоправителя, высокочтимое святилище богини было заперто и охранялось военным караулом.
