Валентин Костылев - Кузьма Минин
Минин внимательно выслушал устюжан:
— Три десятка верст и более должны мы ходить в день, сказал он. — Добрый совет дороже денег. Кто не посмеется вместе с братьями-устюжанами над древним обычаем государева войска побираться огнем у мимостояших крепостей?! Сам я испытал то… Поход наш будет велик, скор и многотруден. Крепостей в дороге у нас малое число — и те давно обобраны. Легкость «наряда» — половина успеха. Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не поймает. Наши полки должны быть подобны соколиной стае, сшибать врага на ходу…
Бывшие в избе стрелецкие военачальники одобрительно поддакнули Минину, только один из них, Ивашко Лаврентьев, сказал:
— Не худо бы оное решить с нашим воеводою…
Минин возразил хмуро:
— По-твоему, хоть воевода и не стоит лыка, а ставь его за велико! Знай! Не быть ни Василию Андреевичу, ни Андрею Семеновичу нашими воеводами. Надо бить челом князю Пожарскому… Вельможа он хотя и худородный, но прямой. Он не ищет у панов зашиты от своих же людей… Твой воевода задерживает беглых холопов и мужиков. Он — слуга королевича, ибо присягнул ему, а Пожарский не присягал ни ему и ни его отцу-королю. Он и будет нашим воеводой. Земское наше дело разошлось с воеводой. Разве ты того не знаешь?!
Кузнец Митька Лебедь стукнул кулаком по столу:
— Да чего говорить-то?! Крест целовали Кузьму слушать?!
— Целовали.
— Стало быть, воеводой будет Пожарский…
Все молча с ним согласились: какие теперь разговоры? Балахнинский бобыль Степанко Данилов, очнувшись от своих мыслей, разгорячился:
— Бегут мужики — опустошили, объярмили их воеводы да дворяне… Самим им жрать нечего… Чего же им держаться за нас?! Бредут крестьяне из вотчин от бедности. Кормиться немочно…
Минин усмехнулся, пожав плечами:
— Смешные люди! Голодный раб может ли прельщать разумного властителя?
Затем он поднялся. Сердито посмотрел на стрелецкого военачальника Ивашку Лаврентьева, ратовавшего за князя Звенигородского, и, отвернувшись от него, сказал:
— О литье будем судить у меня в Земской избе. Не все должны знать наши мысли… Ель — не сосна: шумит не спроста. Неприятель всегда и везде с нами: на носу, на плечах, на пятках — везде он!.. Ямы оберегайте пуще своего глаза, стражу с пищалью поставьте.
Низко всем поклонившись, в сопровождении вологодских и устюжских мастеров Минин пошел по прибрежной Козьмодемьянской улице.
* * *Вечером при свете факелов и раскаленных печей началась работа. Люди дружно поднимали куски бронзы, клали на весы, а потом скатывали их и сваливали в огонь. Печи плотно закрывали, замазывали глиной и раздували в них сильнейшее пламя.
— Три дня держи огонь! — командовал Минин. — Пускай бронза и медь станут начисто жидкими… Эй, ребята, карауль меха!..
Швед весело кивал головой, улавливая по догадке смысл слов Кузьмы.
Литцы и котельники, просунув через отверстия в дверцах длинные железные прутья, ворочали куски металла в печи. В ямах стало так жарко, что литцы поснимали с себя рубашки, работали по пояс голыми. Раскаленные железные прутья они выхватывали из печи и совали в землю.
Треск огня, шипенье металла, крики рабочих оживили скованное осенней тишиной Поволжье. Вокруг литейных ям расползся едкий запах гари.
Минин любовался ловкою работою устюжан и вологжан, бросая изредка озабоченные взгляды на каменные желоба, пристроенные к печам, по которым через три дня потечет расплавленная масса. Минин еще и еще раз осмотрел формы, приготовленные из трех слоев глины и проволоки. После длительного обжигания они стали твердокаменными, способными выдержать любое литье. Устюжскому старшине-мастеру показалось и этого мало: он велел формы пушек сковать еще железными обручами; опять начали обмазывать их смесью из сала и воска, примешивая для твердости толченого угля. Кузьма внимательно следил за работой пушечных мастеров, то и дело обращаясь с улыбкой к кузнецу, пленному шведу: «Гляди, гляди, что делают!» Тот растерянно улыбался, не понимая восклицаний Кузьмы.
Старший устюжанин весело подмигнул:
— Они знают!.. Щелкали их новгородцы нашим-то нарядом… Немец немой, а тоже знает, где у него чешется. Как и мы.
Кузнец Митька Лебедь с насмешливой улыбкой добавил.
— Били их мало… Опять, слышь, полезли к нам?!
Минин сразу стал серьезным.
— Королевича своего суют нам шведы в цари, — сказал он тихо.
— Ишь ты!
— Завистника сколь ни бей, все одно будет лезть.
Швед смущенно улыбался.
Блоки не переставали скрипеть, на весы вталкивали все новые и новые куски бронзы и меди…
Над литейными ямами повисло густое красное зарево, пугавшее обывателей…
Кузьма Минин кликнул смоленских стрелков. Явились Осип и Олешка с товарищами.
— Зрите в оба! Никого не пускайте через свое кольцо…
Едва передвигая ноги от усталости, он стал взбираться в гору, к себе домой.
X
Зима наступила прежде времени. В конце октября поднялась снежная буря.
Намело целые горы снега. Утонули в них кустарники, изгороди, надворные постройки.
Теперь улеглось. Тучи рассеялись.
Блеснуло солнце.
В теплом мухояровом охабне, сгорбившись и прихрамывая, с посохом в руке, Пожарский вышел за околицу. Идти по сугробам больному, с простреленной ногой, трудно, но и дома сидеть невмоготу.
Снежная белизна залепила глаза.
Пожарский, устало улыбнувшись, снял шапку, провел ладонью по своей курчавой голове. Сел на ствол ели, поваленной бурею, и задумался. Во время болезни многое в самом себе осудил он. Что честь княжеская? Что гордыня вельмож?! От царей и то, кроме шапки Мономаха, ничего не осталось. Да и та… убереглась ли от рук панов? Кто ныне истинно богат? Тот, кто не желает ничего. Кто знатен? Тот, кто не щадит жизни ради государства… Кто самый несчастный? Тот, кто отвергнут родиной. Можно ли назвать счастливыми Федьку Андронова и Салтыкова?
— Достохвальный милостивец наш, отец родной, добрый боярин Митрий Михайлыч! — вдруг раздался голос за спиной Пожарского.
Оглянулся.
На коленях, в снегу, старик Елизарьев и жена его Аксинья.
— Вы чего? Вставайте! — поморщился Пожарский.
— Сынок-то помер… Утеснения в животе не стерпел… Маслица бы теперя нам… Икону нечем озарить…
Пожарский с грустью покачал головой.
— Поп Иван, бог с ним, истинной вере изменил… Сами уж похороним… Беглый инок отпоет, положа упование…
— Поп Иван?!
— Точно, батюшка! За королевича перед господним престолом позавчера молился!
Мужик плюнул, плюнула и женщина.
Пожарский, поморщившись от боли, поднялся и, опираясь на посох, заторопился в дом.
— Обождите… — промолвил тихо.
В горнице он поспешно вылил из лампад все последнее масло в маленький глиняный кувшин и отдал его женщине. Божница погрузилась во мрак. Кланяясь и славословя князя, мужик и женщина вышли из дому.
Опять заныла рана в ноге. Пожарский снял охабень и прилег на постель. Печальными глазами стал вглядываться в широкую голомань[47] своего боевого меча на стене.
Не этим ли мечом разил он врагов под Зарайском, не желая присягать тушинскому вору? Не этот ли меч был свидетелем того, с каким презрением он отверг предложение Ляпунова перейти к тушинскому вору? «В вас сокрыт не общий земский интерес, а токмо личные своекорыстные и честолюбивые замыслы», — сказал князь Ляпунову. Зарайск не изменил… Но… бояре сделали свое.
Вздрагивая и поминутно открывая глаза, Пожарский задремал.
Старушка-мать перекрестила его, приговаривая:
— Недужный ты, сынок… Куда уж тебе бродить! Ложи-кась, а я тебя святой водицей покроплю.
* * *Туманное серое утро. По берегу Волги тянутся три крытых кожею возка. Их сопровождают несколько вооруженных всадников. Одеты неказисто, пестро. То и дело останавливаются, ожидая возок, а сами тем временем зорко оглядывают окрестности. Наказ дан — беречь возки пуще своей жизни. Везде рыскают ляхи.
В возках нижегородские послы: безместный дворянин Ждан Петрович Болтин, игумен Печерского монастыря Феодосий и «изо всех чинов всякие лучшие люди».
Думушка у всех тяжелая. Не легко быть зачинщиками такого опасного дела. Сила противника велика. А вдруг нагрянет он в Нижний, посадит на кол Минина и всех его друзей как бунтовщиков!.. Посольство ведь тоже снарядил он, Кузьма. Болтина — человека доброго и умного — выбрали послом по его же совету. Феодосия уговорил ехать в Мугреево тоже Минин.
Воеводы и многие дворяне вознегодовали на Феодосия, обзывают его всяко, чуть ли не богоотступником. Легко ли им, воеводам, видеть такой «позор»?! В одном возке и дворянин, и игумен, и посадские тяглецы, тут же боярские холопы и беглые крестьяне!
