Татьяна Александрова - День рождения Лукана
Чтобы усыпить подозрительность Нерона, Лукан прилежно сочинял требуемые фабулы для пантомим и многочисленные стихотворения на случай, диктовал их нотарию на Палатине и присутствовал на их представлении, а также на всех поэтических и певческих выступлениях цезаря, после каждого из которых отводил душу дома, высказывая все, что о них думает.
– Ты представить себе не можешь, сколько у него разных ухищрений для укрепления голоса! – рассказывал он как-то, уже ложась в постель. – По полдня лежит он на спине со свинцовым листом на груди, очищает желудок промываниями и рвотой, вечно жует лук-порей, якобы придающий звучанию особый блеск, зато не ест плодов и еще много чего, о чем говорят, что это вредит голосу. Только повредить и помочь все это может тому, что есть. А тому, чего нет, нельзя ни повредить, ни помочь. Поразительное отсутствие трезвой самооценки! А ведь поговори с ним – вроде кажется, что не совсем дурак…
Он тогда помолчал, потом вдруг хлопнул себя ладонью по лбу и вновь заговорил, захлебываясь от смеха:
– Да, совсем забыл тебе рассказать! Ты знаешь, что на днях произошло! Наш новый Аполлон объявил, что намерен сочинить эпос обо всех событиях римской истории. Надо было видеть, какой взгляд он метнул в меня! И стал на полном серьезе спрашивать, во скольких книгах ему его писать! То есть ты можешь представить – он, еще не задумав произведения, уже рассчитывает, на сколько книг его разделить! И что ты думаешь? Раздались голоса, что ему надо написать четыреста книг!
– Сколько?!!! Ты шутишь?
– Нет! Четыреста!!! Единственный прок, какой мог быть в этом – это чтобы его заперли где-нибудь в библиотеке, и чтобы он не выходил оттуда, пока не напишет – то есть пока не сдохнет над книгами. В общем, он призвал нашего Корнута, чтобы спросить его совета. Корнут – ну, он, как всегда, говорит вроде бы всерьез, не всегда поймешь, когда он уже шутит, – отвечает ему почтительно: «Нет, цезарь, не советую тебе столько писать, потому что такое количество все равно никто не прочтет!» Тогда кто-то из тех, кто предложил эту глупость, говорит Корнуту: «А как же стоик Хрисипп, которым ты восхищаешься? Он написал целых семьсот». А Корнут, глазом не моргнув, отвечает: «Да, но книги Хрисиппа помогают жить…»
– Ой! – Полла поднесла пальцы к губам. – А он Корнуту за это ничего не сделает?
– Вот это вопрос! – ответил Лукан, мгновенно мрачнея лицом. И, резко дунув на лампу, погасил огонь, погрузив их спальню в темноту.
Действительно, в скором времени стало известно, что Корнут сослан.
Лукан в общем научился сдерживать свои чувства на людях, однако они не только словесно изливались дома, но и нередко отдавались болезненными приступами меланхолии. Полла никогда не упрекала мужа за прорывающийся гнев, хотя порой этот гнев обжигал и ее. Она теперь тоже страшилась только возможного доноса.
С друзьями Лукана они последнее время виделись редко. О причинах этого никогда не говорили, но понимали без слов: всех окутал нависший над Городом туман страха. Единственным радостным событием была свадьба Фабия Романа, женившегося на девушке сенаторского сословия.
Наступил год консульства Га я Лекания и Марка Лициния, год, более всего памятный страшным пожаром Рима[125]. Но этому событию предшествовал ряд других.
Ранней весной Нерон заговорил о поездке в Александрию, и Лукан с тоской ожидал, что ему придется сопровождать в ней принцепса. Брать в эту поездку Поллу он боялся, с другой стороны, без нее в работе над поэмой он чувствовал себя как без рук, хотя пребывание при цезаре, скорее всего, означало бы вынужденный перерыв в этой работе. После долгих споров Полла все-таки настояла, что поедет с ним, но эта уже нависшая было туча опасности внезапно рассеялась, потому что цезарь раздумал ехать в Александрию и решил сначала выступить с пением в Неаполе, а потом посетить Ахайю. Было это в самом начале весны. Лукан, всю зиму продержавшийся в относительно добром здравии, в начале марта вдруг слег с лихорадкой и кашлем, что дало ему самый убедительный повод, для того чтобы не ехать вообще никуда. Чтобы у цезаря не оставалось сомнений в истинности его причины, поэт даже нашел в себе силы явиться к нему на Палатин во всей красе своей болезни, так что Нерону ничего не оставалось, кроме как освободить его от почетной обязанности сопровождать себя. Никогда нездоровье Лукана не было более кстати, так что и он, и даже Полла благодарили богов, пославших ему болезнь именно сейчас.
Выступление Нерона в неаполитанском театре было отмечено двусмысленным знамением: после его окончания опустевший театр вдруг рухнул. Сам Нерон счел это знамение благоприятным и уже направлял свои стопы в Брундизий, чтобы ехать в Ахайю. Но, доехав до Беневента, задержался там, забавляясь состязаниями гладиаторов школы Ватиния. Ватиний вошел в круг новых его приближенных, подобных Тигеллину. Это был площадной шут, низкий как происхождением, так и душой. К сенатской знати он пылал такой ненавистью, что самому цезарю говорил: «Цезарь, я ненавижу тебя за то, что ты сенаторского сословия». И ему это сходило с рук, потому что он выражал мысли о сенате самого цезаря.
После этого рассеявшаяся было и забытая Луканом и Поллой угроза поездки в Египет внезапно возникла вновь. По какой-то причине Нерон передумал ехать и в Ахайю, опять вернулся в Рим и вновь заговорил о посещении Египта и других восточных провинций. Правда, в особом, изданном по случаю, указе он сообщал, что его отсутствие будет непродолжительным. Полла видела в этом зацепку для Лукана: подвергать тяготам непродолжительного путешествия человека, еще не выздоровевшего окончательно, было бы слишком явной жестокостью. Либо Нерон оставит его в покое, либо, взяв с собой, позволит ему остаться в Египте. Лукан же совсем не разделял ее надежд на лучшее и говорил, что зацепка эта скорее не для него, а для Нерона: тот не упустит случая позаботиться о нем примерно так же, как ранее позаботился о Бурре. Действительно, приглашение не заставило себя долго ждать.
Удрученный неприятным известием, Лукан начал готовиться к отъезду. Больше всего его беспокоила судьба неоконченной «Фарсалии». На этот раз он твердо сказал, что Поллу с собой не возьмет, потому что остаться в Риме будет безопаснее не только для нее, но и для поэмы.
– Будем надеяться, что боги смилостивятся надо мной, и я вернусь! – утешал он жену, не замечая, что сам противоречит своим недавним словам. – Проливать мою кровь ему нет смысла: про «Фарсалию» он не знает, а в остальном я веду себя примерно. Просто помотать меня в путешествии, зная, что слишком быстрый переход из-под одного неба под другое[126] не пойдет мне на пользу, – это более вероятно. Но я буду очень стараться не развалиться – ради тебя и назло ему. В конце концов, все равно отправляемся мы в Египет, а не в Германию и не в Британию, и морскую качку я, по крайней мере, раньше переносил спокойно. Зато по возвращении на остаток лета мы с тобой опять уедем в Кампанию – до запрета на это наше «божество» пока еще не додумалось.
Полла слушала его словно окаменевшая. Она поймала себя на том, что они уже совершенно всерьез и как вероятное будущее обсуждают то страшное, что еще год назад казалось лишь чистым умозрением. Полла смотрела на продолжавшего говорить Лукана и не слышала его слов, потому что вдруг впервые ясно осознала неизбежность того, что скоро – чуть раньше или чуть позже – его потеряет, а осознав это, зарыдала в голос и бросилась ему на шею. Он прижал ее к себе, целовал, утешал, что-то объяснял, доказывал, о чем-то просил – она не слышала его…
Буквально в тот же день Лукан вложил в уста Помпея утешение его жене Корнелии и продиктовал его Полле:
Женщина, предков твоих благородство тебя осеняет, —
Что же теряешь ты мощь при первом ударе Фортуны?
Случай явился тебе прославиться ныне навеки.
Славен твой пол не оружием битв, не блюденьем законов, —
Помощью мужу в беде. Приди же в себя поскорее,
И да сразится с судьбой твоя верность: пусть я, побежденный,
Буду дороже тебе; я – твоя величайшая слава
С часа, как связки мои, и сонм законный Сената,
И вереница царей от меня отвернулись: с Великим
Будь же отныне одна! Беспредельная скорбь неуместна,
Если супруг еще жив; оплакивать мертвого мужа —
В этом последний твой долг. Так, в этой войне ничего ты
Не потеряла еще: ведь жив после битвы Великий, —
Только удаче – конец: ты плачешь над тем, что любила!»
Но тучи рассеялись вновь, и самым неожиданным образом, за несколько дней до предполагаемой поездки.
По случаю предстоящего путешествия Нерон отправился принести обеты богам. Его сопровождали все, кто должен был ехать с ним, в том числе и Лукан, а также сенат в полном составе и толпы народу разных сословий. С утра Полла проводила мужа из дому и, не в силах ничем заняться, легла на ложе в спальне и заплакала. Вдоволь насытившись плачем, она взглянула на себя в зеркало и ужаснулась своему отражению, увидев поблекшие глаза с покрасневшими белками и веками, распухший нос. Надо было бы привести себя в порядок, но для себя самой ей этого делать не хотелось, а Лукана она ждала еще нескоро. Внезапно он как будто из-под земли вырос на пороге спальни, широко улыбающийся, каким она уже давно его не видела.
