Анатолий Азольский - Полковник Ростов
Наступил однажды (в октябре 1946 года) день, которого Крюгель боялся пуще всего и к которому готовился. Вызвали его к лагерному начальнику (а не к уполномоченному!), встретил его щеголеватый молодой человек со стопкой фотографий, заговорил на таком чистом немецком языке, что ефрейтор попенял судьбе: уж лучше бы попасть в гестапо, чем…
Ростова предъявили Крюгелю! Полковника Ростова — в штатском и в форме, но ефрейтор, знавший гардероб полковника Беренса, с ходу догадался: снимки-то — не берлинские! Фотографии парижские или брюссельские!
— А кто его знает… — убито промолвил он. — Разве всех запомнишь…
Ночью он встал будто для сортира, завернул за угол барака, сел на корточки (земля показалась холодной, неприветливой), поднял голову к звездам и едва не расплакался, поняв, что Ростова нет уже в живых.
Клятвы Крюгель давал только тогда, когда собирался их нарушать. Поэтому он просто подумал, что надо бы, пожалуй, найти Монику, если тому будут способствовать обстоятельства.
«… мне смешно порою — так выдает Тебя Катарина привычками, капризами, жалобами; как путники в пустыне задирают головы, по звездам, Луне и Солнцу уточняя, где они сейчас и куда идти, так и она, взяв меня за руку, идет в неведомом мне направлении, и я послушно следую за ней, в зоологическом саду подхожу к вольерам, где гордо стоят южноафриканские птицы, — дорогой Гёцль, я стала любить Африку, так скажи мне, что Тебя до сих пор влечет к этому континенту? Почему дочь Твоя еще в первом классе сказала учительнице, что родилась на берегу Индийского океана? Что еще скажет, что придумает эта бойкая и смышленая фройляйн?.. Ну а теперь о грустном. Умер дядя Франц, известный нам по „Адлону“, отель уже начали восстанавливать, но не будет он уже прежним, не будет, я и не хочу видеть его, но приходится видеть, меня тащит к нему наша Катарина, в ней не по возрасту бродят какие-то зрелые страсти, меня пугающие; совсем недавно она вдруг вырвалась из моей руки, застыла и пошла, пошла… Ты знаешь, куда она пошла? Я сама не знаю, потому что Катарина повернулась вдруг и опрометью бросилась назад… И почему она вдруг так обрадовалась той, которая когда-то издевалась надо мной? Да, да, Ты догадался, Луиза из общежития встретилась нам на улице, я хотела схватить Катарину и убежать, но одумалась: это же она, Луиза, соединила нас!.. Она и подруг моих всех уже навестила, одна из них, та, чья кровать стояла у окна, вышла замуж за бывшего штурмана подводной лодки, и вот что я хочу сказать: мы, немцы, должны оставаться немцами, и каждый обязан исполнять свой долг, а не хныкать, потому что как ни кляни прошлое, а оно вспоминается добрым, хоть и бомбы мешали жить, а жили воодушевленно, спаянно, страстно, помогая друг другу, и Германия у нас была одна, одна, одна, одна! Мы, немцы, превыше всех и всего — так говорил дядя Франц…»
В конце 1953 года бывший ефрейтор, отпущенный на немецкую родину, обосновался в Лейпциге, который исстари славился тем, что тамошние студенты пьют как лошади. Чем одно время и увлекался Крюгель, что давало ему повод не поддаваться на призывы властей, не возвращаться к догитлеровскому прошлому и становиться учителем; эти любезные просьбы ефрейтор бывшей армии отвергал, поскольку и в социалистическом Лейпциге властвовал Союз учителей, определявший, кто из педагогов хороший, а кто плохой. У партийных функционеров было чутье на сторонников и противников социализма, они в лоб спрашивали Крюгеля, почему он, попав в котел под Демянском, не сдался русским товарищам в плен, не приблизил тем самым крах фашизма. «А ты что делал 20 июля 1944 года?» — так захотелось однажды возразить Крюгелю, но благоразумие взяло верх. Работать он пошел на стройку, недурно зарабатывал там, укладывая кирпичи под новости из радиоприемника; из них он узнал, что англичане не могли простить Ойгену Бунцлову резкий подъем военной промышленности Германии как раз в самые бомбардировочные месяцы; не сумев уничтожить заводы шарикоподшипников, неумелость свою англосаксы списали на таланты Бунцлова и дали ему 6 лет заключения, которые тот отбыл в сокращенном варианте и убрался немедленно в Южную Америку.
А майор Кун все томился в России, и лишь в 1956 году его милостиво отпустили умирать на родину, где многие считали его предателем. Политикой Крюгель, естественно, не занимался, нюх пройдохи заставил его, однако, побывать на Бендлерштрассе — в год, когда на стене дома 11–13 появилась табличка «Штауффенбергштрассе». На знакомом ему дворе он увидел бронзовую фигуру символического мученика, борца против фашизма. Чей-то аккуратный букетик лежал у стены с выщербинами от пуль, сразивших четырех человек, и недалек тот час, когда над букетиком появится мемориальная доска с фамилиями. Ефрейтор глянул на цветы — и ему захотелось нырнуть в люк, как одиннадцать лет назад. Опомнившись, он с фотоаппаратом вновь навестил бывший Бендлерблок, откуда еще не выветрили дух милитаризма, но, кажется, денацификация сюда все-таки вторглась. Крюгель хорошо запомнил вопрос полковника Ростова о пьянстве лейпцигских студентов, догадался, к чему клонит тот, и с первых дней освобождения из плена стал собирать сведения о дебошах местных буршей, а те пили и горланили аж с начала XV века, никакие запреты не прерывали их вольнолюбивой тяги к пиву. Определять точно, где больше пили, в Лейпциге или Гейдельберге, университет которого подревнее, смысла не было, цифры не полные, пришлось постулировать нелепость: лейпцигские студенты, пившие от зари до зари, ничем иным, как распусканием слухов о себе, похвалиться не могли. Кое-какие словечки Ростова вспомнились, и ефрейтор дозрел до явной очевидности: миф не терпит суровых реалий, возносимый к небесам друг полковника Ростова уже отделен от вещей и предметов, которыми пользовался, потому что они немедленно обнаружат земное происхождение графа и разрушат легенду. Все шло к тому, что немецкое государство на Западе хочет вести свою родословную чуть ли не от 20 июля 1944 года и будет поэтому славить полковника Клауса фон Штауффенберга, постаравшись стереть, уничтожить следы графа на Бендлерштрассе,11–13, где в логове предателей (так думали многие) ковалось будущее нации (так полагали тоже многие). Не все еще в Бендлерблоке снесли, перекроили, перестроили и перепрятали, пластическая операция только начиналась, грозя перейти в ампутацию с последующим созданием саркофага, — и три катушки фотоаппарата сохранили остатки всеми поминаемого 3-го этажа. Кажется, догадался ефрейтор, он — единственный свидетель творившегося здесь безобразия — и почти год угробил на поиски полковника Ростова, который сгинул, пропал бесследно, а все материалы по нему сгорели 5 февраля 1945 года, когда бомба уничтожила важнейшие архивы дома 8 по Принц-Альбрехтштрассе. Правда, несколько часов дня 20 июля 1944 года на Бендлерштрассе провел тот штатский, которого ефрейтор заграбастал в коридоре, втащил в кабинет и швырнул к ногам Ростова: тип этот кое-что знает, но только кое-что.
И в Лейпциге вечный ефрейтор Крюгель погрузился в старинные фолианты и книжные поступления, навыки же конспирации — в душе любого немца 30-х годов. Вглядевшись освеженными глазами в хама и пруссака Гёца Ростова, Крюгель обнаружил в полковнике много чего не увиденного им ранее и преисполнился уважением к нему. Как его тезка в известной трагедии Гете, фанфарон и бабник граф Ростов был, оказывается, мудрым не по возрасту и происхождению; танкист-пруссак предвидел воскрешение своего друга Клауса, в полковнике еще и назревало понимание древнейшей кары истории, неминуемо падающей на тех, кто убивал избранных и почитаемых правителей. Видимо, в главах государств содержался некий концентрат, выражавший сущность власти, эпохи, людей, и убийство носителя такого сгустка не могло пройти безнаказанно; как только молодой дикарь впервые раскроил череп старому вождю племени, он сразу дал пример всем, что делать с ним самим. Понятно, почему держался Ростов подальше от Штауффенберга, да как ни отстраняйся, а топор судьбы снесет голову. Мог бы полковник спастись, укатить 16 июля в Брюссель, забыв обо всем, о ефрейторе Крюгеле, о Монике тоже…
Испытывая стыд, решил он все-таки найти Монику, которая вовсе не была дурехой из Союза немецких девушек, как то полагал Ростов, а, по наблюдениям Крюгеля, умной девочкой, читавшей в библиотеке Беренса книги, в 1933 году запрещенные. Для начала ефрейтор нашел блокляйтершу Луизу, которая сделала карьеру, мотаясь спекулянткой между капитализмом и социализмом, неся в сумках много чего интересного, а под бюстгальтером или пониже — сокровенные письма. Как только она увидела Крюгеля, тяжелое гитлеровское прошлое взыграло в ней, память о порциях мужской ласки затмила возможные беды, и согласие найти бывшую поднадзорную было ефрейтором получено, а затем еще одна просьба прозвучала: а нельзя ли передавать кое-какие анонимные денежки Монике Фрост, ведь ребенок-то — от него, Крюгеля. «Ах ты, шалунишка!» — проворковала бывшая блокляйтерша, ничуть не веря в его отцовство; письма в ФРГ по разным адресам Крюгель теперь отправлял по новому каналу связи. В скором времени стена разделила Берлин, оставив Монику и дом 11–13 по другую сторону баррикад, но не свойственные Крюгелю чувства, среди которых были стыд и совесть, принуждали его писать книгу об одноглазом мученике и про 20 июля 1944 года, зная причем, что никогда она не будет опубликована. А на 3-м этаже того исторического дома уже обосновался Музей Сопротивления, уже, естественно, снесены за ненадобностью внутренности кабинетов Фромма и Штауффенберга, между которыми носился, отвечая на телефонные звонки, сам Штауффенберг, поскольку Фромм был арестован, и, дописывая капитальное исследование, Крюгель сверялся с катушками фотопленки и памятью, с каждым годом становящейся все острее и точнее — как и желание пополнять новыми материалами капитальное исследование, которое смело можно теперь называть академическим. Крюгель отыскал следы тех унтер-офицеров, от пуль которых пала четверка расстрелянных во дворе, ныне пышно именованном; оказалось, что стать убийцами четверки желали многие, солдаты и унтер-офицеры чуть ли не передрались между собой за право первыми выстрелить в стоявших у стены безоружных изменников; нашел он и дежурного по комендатуре в Бамберге — туда звонил Ростов, кричал что-то бессвязное, не мужское, стыдился, смешно сказать, и себя и его, Крюгеля.
