Октавиан Стампас - Рыцарь Христа
— Мелузина?
— Во-во, она самая, Мелузина, в зад ей осина! То бишь, в афедрон. Я остановился, и она оглянулась и тоже встала. Как набросилась на меня, как стала обвиваться вокруг да целовать меня. И все шепчет, что любит, что давно обо мне мечтает и все такое прочее…
— Постой-постой, любезнейший Аттила, как же так ты говоришь, что это была Мелузина, если Мелузина приехала вместе с императором уже после того, как я покинул Верону и отправился в Мантую. Где же ты был до этого, а? — грозно спросил я.
Аттила побледнел, затем покраснел, поняв, что проболтался. Лгать он не умел и всегда обязательно пробалтывался, потому что язык его был врагом его.
— Правда ваша, сударь мой Лунелинк, — захлопал он глазами. — Загулял я, велите меня высечь, как секут пьяницу Золтана у нас в Вадьоношхазе. Попутала меня чертовка Гвинельефа, заморочила, и не мог я никак из ее пут выбраться. Я и знал, что вы один уехали, а все думал: «Последний денек побуду с Гвинельефой и тотчас отправлюсь в Мантую». Потом прошел день, я подумал: «Ну все, на сельский праздник схожу вот только, да и в Мантую». Вот меня Бог и наказал. Вместо того, чтобы с вами вместе поехать, я два дня и две ночи проваландался в проклятой Вероне и оказался весь с переломанными ребрами.
— Как же так? — спросил я.
— А вот так уж, сударь, — промычал Аттила и громко разрыдался, видимо, очень сильно жалея себя и свои переломанные ребра. Насилу его успокоив, я стал расспрашивать его, что было дальше, и он принялся рассказывать:
— Впал я в грех, и нет мне прощения! Возьмите ваш Канорус и отрубите мою глупую тыкву. Я ведь, сударь вы мой, человек неженатый, вот и тянет меня женская сила, притягивает, манит. Я и поддался словам и ласкам Мелузины. Долго мы с ней предавались любовным утехам. И так, и сяк, и по всякому, только вдруг увидел я, что бегу на четырех ногах, будто кабан, а она сидит у меня на загривке да погоняет, чтобы я, значит, быстрее бежал. Вот какое глупое и позорное паскудство со мною свершилось. Бегу я и всхрюкиваю, да бегу-то резво эдак, весело, прямо как ваш Гипериончик. Она же знай меня пятками похлопывает. Смутно помню, какой дорогой и куда мы прискакали, в голове у меня сильный дурман стал кружиться. Но я все же запомнил, что там была площадка круглая, выложенная огромными каменными глыбами. Посредине колодец, и то ли кто-то сказал мне, то ли я каким-то образом сам догадался, но только тот колодец был не что иное, как вход в адские чертоги. Вокруг него разноцветными камнями выложена вот такая фигура. — Аттила взял из камина уголек и намалевал на полу знак микрокосма. — А еще шире другая. — Он нарисовал макрокосм. — И еще всякие значки и фигуры, я уж и не упомню ни одной, больно чудные, закорючистые. Туда, к этому колодцу, сходились всякие голые мужчины и женщины, были среди них и знакомые мне, я их, кажется, в Бамберге видывал.
— А Генрих? — спросил я, затаив дыхание.
— Врать не стану. Генриха там не было, но кто-то говорил, что и его со временем ожидают, только вот когда, в тот ли день или в какой другой, не знаю. Да и вообще я после этого повалился на бок, как хряк, которому проткнули сердце, и провалился в неизвестную бездну. Слава Богу, что не в адский чертог. И мне было очень даже приятно проваливаться. Если бы только знал, что ждет меня, когда я проснусь. А ждало меня вот что. Только я открыл глаза и стал припоминать, где я, что я и где нахожусь, как надо мною склонились две отвратительные рожи. «Этот?» — спросила одна рожа. «Этот», — отвечает другая. «Понесли», — говорит еще кто-то рядом. Тут меня взяли за руки и за ноги и куда-то потащили. Сил же у меня не было никаких, и я послушно позволял им меня нести. И вот, сударь, поднесли они меня к краю пропасти, да и сбросили бедного Аттилу… — И мой оруженосец снова безутешно и громко разрыдался, вспоминая, как его бросили в пропасть.
Снова успокоив его, я услышал окончание рассказа, которое состояло в том, что он все же не погиб, упав в пропасть, а очнулся с переломанными ребрами и пополз вверх. Видимо, это была не совсем уж пропасть, а просто глубокий овраг. Но раз уж злые люди бросили туда моего доброго Аттилу, должно быть, они мечтали, что он разобьется насмерть. Чудо спасло его. Он лишь получил сильные ушибы и переломы, но остался жив, выбрался из места, предназначенного ему для гибели, и, поскольку нога у него опухла и на нее невозможно было наступать, он боком пополз, задыхаясь от боли и теряя сознание. Наконец его подобрали какие-то добрые люди, сильно отругали, назвав тупым и безмозглым «чучо», но все же принесли в какую-то ветхую хижину и в ней выхаживали до тех пор, пока он не смог вставать и передвигаться.
— Но и до сих пор, сударь, не могу дыхнуть так, чтоб без боли. Вот вдыхаю и моченьки нет, как хочется кричать и плакать. Должно быть, у меня ни одного ребрышка не осталось не треснутого, так что, если вы и надумаете наказать меня телесно, то не бейте по груди и бокам, а также по спине и левой ноге, да и правая рука у меня очень сильно болит до сих пор.
— Что же, остается, значит, только правая нога, левая рука и афедрон. Не так ли? — улыбнулся я.
— Честно говоря, и афедрон у меня весь в синяках, — потупился Аттила.
— Ну ладно, придется отложить порку до лучших времен, когда у тебя ничего не будет болеть.
— Боюсь, сударь, что после такого падения в пропасть на мне теперь да самой смертной смертушки все будет болеть ужасной болью, — морщась прокряхтел лукавый мой оруженосец.
— Ну хорошо, а теперь скажи мне от чистого сердца, где ты больше всего наврал — когда плел про то, как на тебе ехала Мелузина, про колодец, спускающийся прямиком в ад или про то, как тебя ни за что, просто так взяли и сбросили в пропасть?
— Не сойти мне с этого места, если я хоть в чем-то из рассказанного приврал. Приукрасить, может быть, и приукрасил, но все это — сущая правда, и верьте своему верному слуге, так все и было.
— А если мы сейчас поедем туда, на эту гору… Как ты говоришь, она называется? — спросил я.
— Броккум, сударь, — ответил Аттила.
— Так вот, если мы поедем туда, ты найдешь то место, где, как утверждаешь, был вход в преисподнюю?
— О нет, господин Луне, умоляю вас, не нужно туда ездить. Зачем самим ходить в гости к чорту, если чорт и так везде и всюду нас подкарауливает, желая получить наши души в свое пекло. У меня мороз по коже от одного воспоминания. Я слышал крики грешников, доносящиеся из адских недр.
— Так вот, Аттила, если ты отказываешься меня туда везти, объявляю тебе, что ты лгун и все придумал от слова до слова, — твердо произнес я.
Аттила стал чесать себе загривок. Затем сказал:
— Но нам, сударь, и невозможно ехать на Броккум, ведь мы должны сегодня украсть усопшую Адельгейду.
— Во-первых, не усопшую, а уснувшую, — поправил я его. — А во-вторых, у нас еще куча времени, и до темноты мы успеем несколько раз доехать до Вероны и побывать на Броккуме. Мне все равно не сидится на месте, и я с ума сойду, пока дождусь вечера. Собирайся. Через полчаса мы выезжаем. Или я буду считать тебя подлым лжецом и стану подыскивать себе иного оруженосца.
— Иного? — чуть не плача выпалил Аттила. — Я спешил поправиться после ушибов, волнуясь и переживая за вас, а вы мечтаете об ином оруженосце? Как вам не стыдно, сударь? Воля ваша, поехали на Броккум. Пусть старого Газдага Аттилу еще раз бросят в пропасть, пусть. Тогда вы, наконец, удовлетворите свое желание насчет иного оруженосца.
Через полчаса мы выехали из Мантуи. Когда вдалеке стал виден Этч, свернули вправо и целую милю ехали наискосок, покуда не добрались до берега реки. Мост оказался неподалеку, правда такой старый и разваленный, что кобыла Аттилы провалилась ногой, ступив на гнилое бревно, и потом стала хромать. На другом берегу в отдалении перед нами открылась невысокая горная гряда.
— Там, что ли, твой Броккум? — спросил я.
— Там. И не мой он вовсе, — ответил Аттила. — И видит Бог, не нужно нам туда, сударь…
— А я говорю, нужно, — упрямо настаивал я на своем. Сам не знаю, что меня тянуло туда. Мне подспудно казалось, что я что-то еще узнаю о Генрихе, что-то окончательное, получу подтверждение своему праву на бунт против собственного императора, которому я присягал еще так недавно.
Когда мы добрались до гор, солнце уже стало клониться к закату. По пути нам повстречались лишь несколько крестьян, но когда мы приблизились к подножию Броккума, здесь стоял пост из пяти человек под командованием барона Эльзериха Пупилле, с которым мы успели познакомиться в Вероне. Он знал, что я один из приближенных императора, но не знал, что этого приближенного император в случае поимки вновь бы заставил бросить в реку, если б не придумал чего-нибудь похуже. Приветствовав Эльзериха, я соврал ему, что по поручению императора мне нужно подняться на верх.
— Нельзя, — с виноватым выражением лица произнес барон Пупилле, — там сейчас Гаспар, он строго приказал никого не пускать.
