Регина Дефорж - Под небом Новгорода
Наверняка Бог наказал его за безумное желание величия; граф каялся, бился лбом о землю, моля прощения. Бог не слышал его.
Прилив дошел до высшей точки, волны кружились вокруг деревянных опор. Сутолока была так велика, что сражавшиеся не услышали первого, слабого треска. Когда же они поняли опасность, мост с грохотом рухнул, причем шум перекрыл даже крики несчастных, которых мост увлек за собой. На реке виднелись только шлемы, руки, колеса, ноги, лошади… Потрясенные зрелищем того, как неотвратимо поглощались волнами враги, нормандцы на мгновение прекратили битву. Но Гийом бросил свой клич…
Те, кого выбросило течением, ползли по болотистому берегу. Их уничтожали. Во главе двадцати всадников, направляемых крестьянами, Гийом перешел реку выше по течению и преследовал тех, кому удалось достичь противоположного берега. Он крошил с яростью убийцы. Герцог хотел сделать невозможной всякую новую попытку нападения.
Генрих видел, как рука Бастарда, выпачканная кровью, неустанно поднималась и опускалась. Несмотря на усталость и возраст, Генрих вскочил на коня. Жоффруа и его племянники одновременно бросились к голове животного.
От удивления лошадь встала на дыбы, сбросив короля, затем унеслась в сторону врага. Слегка оглушенный, Генрих поднялся.
— Надо бежать, ваше величество!
Опустив плечи, внук Гуго Капета отрицательно покачал головой. По его лицу катились слезы. Дрожащей рукой Генрих показал на поле битвы.
Нормандский всадник галопом направился к ним и остановился перед оцепеневшими побежденными. Лицо его скрывала маска.
— Герцог Гийом возвращает королю Генриху коня, чтобы тот мог скорее покинуть его земли. Герцог добавляет также, что граф Суассонский и граф де Блуа считаются его пленниками.
Долгое время французы и анжевинцы смотрели на удалявшегося рыцаря в маске.
Глава двадцать седьмая. Темница
Жоффруа Мартель удалился в свой анжерский замок, Генрих — в замок парижский. Король велел передать Анне, чтобы та не показывалась без его приказания. Королева осталась в Санли.
Оливье бросили в темницу, где вода доходила до щиколоток. Сквозь узкое отверстие проникал слабый свет. Первые дни веселый характер и флейта, которую ему оставили, позволяли Оливье выносить томительное ожидание и цепи. Он был убежден, что Генрих вскоре освободит его. Король ведь хотел лишь проучить его. Любовь быстро заставит Генриха забыть оскорбление.
По мере того, как проходили дни, голодный, промерзший трубадур начал сомневаться в этом. Он умолял своего тюремщика дать ему все необходимое для письма… Так как тюремщик не умел читать, он в просьбе отказал, но за уроки игры на флейте согласился известить начальника королевской стражи, который часто наведывался в таверну его сестры. У Оливье появилась надежда.
— Твоя сестра держит винный погребок на берегу Сены, напротив замка нашего короля? — спросил трубадур.
— Да.
— Ее зовут Жизель?
— Точно. Ты ее знаешь?
— Ты получишь много золотых монет, если передашь ей поручение.
— Золотых! Ты не похож на человека, слышавшего когда-либо звон золотых монет, — заметил тюремщик.
— Пойди к сестре и скажи, что друг Порезанного в темнице.
— Не пойду и не скажу. Мне покуда дорого свое место! А теперь замолчи, сюда идут!
Страж быстро вышел. Со сжавшимся сердцем Оливье услышал зловещий звук запираемого замка, потом удаляющиеся по скрипучему гравию подземелья шаги.
* * *Десять дней вокруг застенка не было слышно ни звука. Пленник уже давно проглотил последний кусок заплесневелого хлеба, отнятого у крыс, чьи укусы кровянили лицо и руки. Оливье утолял жажду застоявшейся водой, где плавали вздувшиеся трупы крыс, которых удалось убить. Трубадур положил под себя гнилой соломы, брошенной ему, когда его заключили в эту могилу. С волосами, кишевшими паразитами, скорчившись на отвратительной подстилке, Оливье ждал смерти. Он был слишком голоден и слишком страдал от лихорадки, чтобы бунтовать. Немногие оставшиеся силы он употреблял на то, чтобы извлекать из флейты звуки. Это были мелодии такой красоты и печали, что люди, слышавшие звуки из подвального окна, не могли сдержать слез.
Двое влюбленных, лежавших в траве у подножия стены, растрогались; рыбак в лодке упал на колени и закрестился, думая, что эту музыку играют русалки в реке; монах возблагодарил Бога; прачка упустила по течению свою единственную рубашку.
Стражи сморкались в руку…
На одиннадцатый день двери открылись. Кто-то вошел с факелом в руке. Ослепленный ярким светом, пленник заморгал. Он попытался было поднять исхудавшую руку, чтобы защититься от света, но у него не хватило сил.
— Бедный Оливье!..
Сильные руки приподняли несчастного. Вошедший не заметил цепей, державших Оливье прикованным к стене. Человек снял плащ, бросил его на подстилку. С большой осторожностью он уложил друга.
— Филипп?! — выдохнул, боясь поверить своим глазам, юноша.
Порезанный не спросил себя, как выяснилось его настоящее имя. Чтобы спасти Оливье, он бросил бы это имя в лицо кому угодно.
— Отвяжи его, — приказал Филипп, обратившись к дрожавшему тюремщику.
— Сеньор, я не могу. Я и так рисковал жизнью, приведя вас сюда. Не просите у меня большего.
— Проклятый!
— Господин, дайте мне напоить его молоком, — сказала сопровождавшая Порезанного женщина.
— Пожалуйста, моя добрая Жизель.
Несколько глотков жидкости подкрепили Оливье. Он открыл глаза и попытался улыбнуться. Его затошнило, потом стало рвать зловонной желчью. Обессиленный приступами рвоты, Оливье потерял сознание.
Когда он пришел в себя, то был поражен светом, заливавшим темницу. Он попытался приподняться и удивился, не почувствовав ни тяжести цепей, ни влажного холода, обычно пронизывающего его тело. Напротив, Оливье чувствовал приятное тепло.
— Я хочу пить, — прошептал он.
На этот раз желудок не отторгнул молока. Через некоторое время Жизель смогла дать ему несколько кусочков размоченного хлеба. Быстро насытившись, Оливье заснул.
— Сеньор, теперь надо отнести его обратно, — сказал тюремщик.
— А ты уже приготовил ему другую камеру, сухую, со свежей водой, кувшинчиком вина, хлебом и козьим сыром?
— Да, сеньор.
— Ты не забыл свежую солому и одеяло?
— Нет, господин.
— Хорошо. Тебе уже заплатили. Заплатят еще больше, если этого пленника будут хорошо кормить и хорошо с ним обращаться. Цепи — только ночью. Мой совет: не предай меня. От этого зависит твоя жизнь и жизнь твоих детей.
— Знаю, сеньор, но я уже мертв. Если мой начальник узнает, что я приводил вас сюда… Будь проклята околдовавшая меня музыка!
— Рандок, не говори так, — сказала Жизель и перекрестилась.
— В этом нет колдовства, ты просто чувствительный и добрый человек, — сказал Филипп.
Страж оторопело посмотрел на него: ему впервые говорили, что он добрый человек! И эта странная похвала исходила от человека с серебряной маской, похожего на дьявола!
— Брат, не забудь, что поклялся на святом распятии.
В последний раз взглянув на уснувшего Оливье, Филипп покинул темницу. Жизель последовала за ним.
Прекрасный летний день подходил к концу. Порезанный полной грудью вдохнул воздух Парижа. Ему, человеку, привыкшему к русским просторам и обширным лесам, заточение казалось самой жестокой пыткой. Надо было как можно скорее вытащить друга из этого места. Филипп не мог приблизиться ни к королю, ни к королеве. Он решил просить помощи у Госслена де Шони. Несмотря на то что Порезанный уехал в Нормандию, де Шони сохранил свое расположение к нему. На следующий день Филипп постучался в дверь дома своего бывшего господина.
* * *— Я ничего не могу сделать. Он поднял руку на короля, — сказал Госслен.
— Знаю и прошу вас только сообщить королеве об участи Оливье из Арля.
— Королева едва ли сумеет помочь бывшему любимцу своего супруга.
— Господин де Шони, прошу вас. Вы знаете, что я люблю Оливье, как своего брата. Ему столько же лет, сколько одному из моих братьев. Я знаю, хоть он и храбр в бою, но не пользуется вашим уважением. Не судите его по прошлой жизни. Это злые люди втянули его в разврат. Несмотря ни на что, он остался честен, чист и даже хотел покончить с этой жизнью…
Госслен ходил взад-вперед. На его выразительном лице были обильные морщины. Годы сгорбили широкие плечи. Де Шони был живым воплощением замешательства. Наконец он остановился и сказал:
— Из любви к тебе я скажу королеве о трубадуре. А главное — сообщу графине Фландрской. Она сохранила большое влияние на короля.
— Разве вы не говорили мне, что она всегда выказывала большую неприязнь к бедному Оливье?
— Как ко всем любовникам короля. Но этот был менее жадным, чем другие. Графиня даже сказала это однажды при мне.
