Борис Федоров - Царь Иоанн Грозный
Прошло лето, миновала и осень; зима убелила дорогу, и ветви сосен ломались, отягощённые снегом. Скоро настал жестокий холод.
Княгиня сидела весь день за пряжею льна до позднего вечера при свете зажжённой лучины; тогда плотно заколачивали отверстие и запирали двери; волки, бродившие по лесу, часто по ночам выли пред хижиной.
ГЛАВА IV
Странница
В морозное утро, когда лес побелел от инея, а тропинки и деревья сверкали яркими звёздочками при сиянии солнца и дым исчезал в воздухе розовым паром, эстонец запряг тощую лошадь в дровни и поехал с Юрием в лес нарубить сучьев, но невдалеке от хижины лошадь чего-то испугалась и понесла. Эстонец оглянулся и увидел двух волков, которые бежали за ними по снегу. Голодные волки уже догоняли лошадь. Эстонец замахнулся на них топором, но обледеневший топор выскользнул из рук его и упал в снег; хищные звери готовы были броситься на путников; мальчик с воплем прижался к эстонцу, тогда злодей, желая спасти себя, схватил Юрия и бросил его на дорогу.
В этом месте был глубокий овраг, занесённый метелью; Юрий провалился под сугроб. Яростные звери нагнали эстонца и кинулись на него. Испуганная лошадь умчалась в глубину леса.
Юрий, оцепенев от стужи, уже замерзал, но Провидение послало ему избавителя. Несколько возов, нагруженных товарами, проезжали мимо, и позади них в широких санях новгородский купец. Он заметил волчьи следы, кровь на снегу и руку Юрия, которая торчала из-под снега. Новгородец велел отрыть снег; наконец Юрия вытащили.
Красота мальчика возбудила жалость в сердце новгородца, но напрасно старался он привести несчастного в чувство. Новгородец спешил в Великие Луки и не мог долее медлить в диком и опасном месте. Он думал, что мальчик заблудился в лесу. Не видя хижины, находившейся далеко в стороне за деревьями, и не примечая никакого пристанища, он решил взять с собой Юрия, опасаясь, чтоб он не стал жертвой диких зверей; посадил его в свои сани.
Лошадь примчалась из лесу с пустыми дровнями; это привело в ужас жителей хижины. Эстонка обегала все тропинки и возвратилась с воплем: она нашла обагрённые кровью лоскутья одежды и кушак, которым был подпоясан её муж; волчьи следы, заметные невдалеке, открыли ей страшный жребий его. Княгиня не сомневалась более, что и Юрий погиб с ним вместе.
Прошло четыре месяца. Гликерия не выходила из хижины; четыре месяца тяжких страданий провела она на одре болезни. Эстонка, видевшая гнев Божий в смерти своего мужа, усердно ходила за больною; она привыкла к княгине и жалела её. Несчастное семейство терпело во всём недостаток. По временам эстонка отлучалась в ближайшее селение для покупки хлеба; тогда дети её оставались с княгиней, шум их тревожил больную, вид их напоминал ей сына, бывшего одних с ними лет.
— Милый сын, лютые звери растерзали тебя, — восклицала она в изнеможении, и сердце её обливалось кровью, но вера подкрепляла в тяжком испытании. — Не смею роптать на Тебя, — говорила она, обратив мысли к Богу. — Ты, взяв от меня сына, может быть, спасаешь его от вечного бедствия!
Весенняя теплота, животворя землю, возвратила силы княгине. Мало-помалу она начала прохаживаться около хижины. Скорбь и болезнь изменили вид её; глаза потускли от слёз, тихая тоска согнала улыбку с её уст. Княгиня находила утешение только в благочестивых молитвах.
Она решила оставить хижину и взять в ближнем селении проводника до Нарвы. Эстонка возвратила ей несколько камней из её ожерелья, другие же были заброшены детьми; но ещё оставалось много денег, и эстонка отдала их вместе с шубою. Жалея расстаться с княгинею, она не смела её останавливать, да притом и сама, боясь оставаться в лесу, собиралась перейти с детьми в соседнее селение.
Княгиня простилась с нею и, расспросив о дороге, пошла тропинкою, ведущею к Чудскому озеру, откуда лежал прямой путь к Нарве. Там княгиня могла ожидать известия о своём супруге, но с ужасом помышляла, как горестно будет их свидание, если судьба соединит их.
Она шла с пожилой эстонской крестьянкой. Нейпус светил ровным зеркалом в необозримую даль; ярко горела огненная полоса на краю небосклона и ещё долго мерцала по захождении солнца; роса ложилась на поля, на кочках вспыхивали летучие огоньки. Наконец, появился месяц и озарил всё пространство; ночь была так ясна, что по сторонам песчаной дороги отражались тени кустарников. Скоро показались рыбачьи хижины на берегу озера; здесь Гликерия и спутница её провели ночь и на заре пошли дальше.
Княгиня уже не боялась быть узнанной; страдания не оставили в её сердце места для боязни. Несколько всадников встретились ей на пути, лицо одного из них показалось знакомо; это был боярский служитель, добрый Непея. Он не узнал княгиню Курбскую. Заметив, что он отстал от товарищей, она назвала его по имени. Непея с удивлением посмотрел на неё, соскочил с коня и простодушно приветствовал княгиню. Он проживал у окольничего Головина в Нарве и направлялся в Псково-Печерский монастырь. Встретив княгиню, он вызвался проводить её до Нарвы.
Наградив за труд свою спутницу, княгиня пересела в телегу, нанятую Непеей; он сам повёз её. Дорогою она спросила его: нет ли вести о князе Андрее Михайловиче?
— Слышно, — сказал он, — что князь был во Владимирце ливонском, а оттуда поехал к польскому королю; о тебе же, боярыня, были слухи, что ты утонула, а после стали говорить, что тебя загубили с сыном. Да где же он, свет мой ясный, Юрий Андреевич? Бывало, я на руках его нянчил; аль не стало его в живых, что ты горько плачешь? Не взыщи на простоту мою, государыня-матушка, не думал тебя словом опечалить. Жизнь бы отдал, боярыня, чтобы видеть тебя весёлою, как была ты прежде, когда жив был господин мой, Алексей Фёдорович Адашев.
Так говорил Непея княгине и, услышав об её участи, горевал вместе с нею.
— Не привёл Бог меня, матушка, оборонить тебя от лиходеев твоих! Со мной ты не боялась бы их; не видал бы я тебя! Попытался бы кто поразведать со мной силы своей, так сорвал бы я с плеч его буйную голову, разметал бы всю силу нечистую; ведь ты слышала, государыня, что я поймал немецкого славного витязя, из наибольших первого; вот уж можно сказать, что был храбрец! А жаль мне, что положил он в Москве свою голову, под мечом царя Грозного. Что делать, горе да беда над кем не живут! А и в горе люди песни поют; вот и здесь, на пригорке, бедные эстонки поют и пляшут! Кстати, остановимся коня покормить...
Прекрасен был вечер, небо на западе представлялось светло-бирюзовым морем, в котором почти неприметно неслось лёгким ветерком несколько золотых облачков. Молодые эстонки, провожая праздник, собрались на цветущем холмике вокруг ветвистого вяза. Цветные ленты, опущенные из заплетённых кос, развевались на плечах их; бисерные узоры и радужная бахрома украшали передники; держась одна за другую, девушки составляли цепь, в средине которой играл на кобозе, приплясывая, весёлый эстонец, а молодая крестьянка пела:
— Юрий, Юрий, не пора ль мне прийти?
— Ах, любезная, нет, погоди,
Для чего вчера не пришла?
Ты меня одного бы нашла;
Теперь пятеро нас собралось,
Лучше утром с зарей приходи;
Приходи же, я буду один;
Но роса падёт, легче ступай,
Поскорей по траве пробегай!..
— Ах, тогда время в поле идти,
Наше стадо мне надо пасти,
Нет, уж лучше приду той порой,
Когда змеи и жужелиц рой
Призатихнут в траве луговой.
Эстонки веселились, но упомянутое ими имя возбуждало горестные мысли в княгине.
Запад алел при закате солнца, которое, как багряный щит, величественно погружалось в тихие воды необозримого Чудского озера; песни умолкли, крестьянки разошлись, а княгиня Курбская приближалась уже к Нарве.
Нарвский окольничий, Пётр Головин, был из числа тех праводушных бояр, верных сынов отечества, которыми издревле хвалилась Россия, и особенно в то время, когда добродетели Адашева и Сильвестра возбуждали соревнование в сановниках, окружавших царя. И после падения Адашева, когда любимцы отдалили от трона старых бояр, ещё во многих городах русских оставались воеводы, которых народ называл добрыми боярами, и новые царедворцы, называвшиеся приверженцами Адашевых. Головин давно был в приязни с Курбским и не изменил дружбе: он встретил княгиню с искренним радушием, а в городе разнёсся слух, что к окольничему приехала бедная родственница жены его.
Княгиня провела несколько месяцев в семействе друзей; предаваясь задумчивости, она желала только уединения, но утешение дружбы доступно и огорчённому сердцу. Ожидая удобного времени для отплытия из Нарвы, она тревожилась, не имея никакого известия от супруга; но дошёл слух, что князь жил то в Вильне, то в Ковне, а иногда и в Варшаве, и с почестию принят королём Сигизмундом Августом. Самое местопребывание князя было ей неизвестно наверное, и она оставалась, не зная, куда же ей отправиться.
