Борис Федоров - Царь Иоанн Грозный
Северный ветер охладил воздух; ясный день быстро изменился в ненастье; к вечеру стужа сделалась чувствительнее, весенний дождь превратился в метель. Княгиня прошла несколько вёрст лесом. Страшно бушевал ветер, и чем далее она шла, тем лес становился всё гуще.
ГЛАВА III
Эстонская хижина
Княгиня Курбская шла, ведя за руку сына. Юрий дрожал от стужи. Останавливаясь, она согревала своим дыханием его окоченевшие руки. Она села на старый пень и развязала узел, в котором находился остаток хлеба, взятого в дорогу.
Она видела себя окружённою лесом. Ночь застигла её, а дорога была ей неизвестна. Она слышала ещё в Дерпте, что эстонцы, бежавшие от жестокости своих господ, скитаясь в лесах, жили ловлею диких зверей и грабительством.
Княгиня боялась выйти на большую дорогу, боясь попасть в руки сторожевого отряда; она желала и страшилась приближения дня; наконец изнурение победило страх, она решилась провести ночь под тенистыми кустарниками, на пне срубленной сосны, и склонилась головою на ветви. Утомлённый Юрий уснул на коленях матери. Небо закрыто было тучами; крупный дождь шумел, прорываясь с ветром сквозь листья.
Княгиня проснулась, когда ранние лучи солнца проникли сквозь ветви частого леса. Она тяжело вздохнула, перекрестилась, разбудила Юрия и продолжала путь.
Несколько часов шла она, никто не встречался ей, только дикие птицы с шумом пролетали по лесу и робкий заяц перебегал дорогу. «Здесь не видно и следа людей», — подумала она; но в это самое время приметила невдалеке идущего эстонца. Длинные желтоватые волосы его были накрыты треушником; на коротком кафтане, опоясанном кушаком, висели нож и топор; серые глаза его сверкали из-под нахмуренных рыжих бровей.
Эстонец, казалось, был удивлён этою встречей; посматривая искоса на княгиню, он прошёл мимо, но вдруг остановился, озираясь вокруг. В это время в стороне послышался шум проезжающих всадников.
Между тем княгиня, чувствуя голод, который начинал уже изнурять их, и боясь снова быть застигнутой ночью в этом диком месте, решилась подойти к эстонцу и с умоляющим взором сказала ему:
— Добрый человек, прошу тебя, выведи меня из леса!
Эстонец, не понимая слов её, смотрел на неё. Она снова повторила просьбу и, дав ему серебряную монету, показывала на лес и на дорогу; также старалась дать понять ему, что ей нужен хлеб.
Тогда он махнул рукой и подал ей знак следовать за ним.
Не без трепета смотрела княгиня Курбская на своего спутника.
— Матушка! — говорил Юрий, прижимаясь к ней. — Я боюсь этого человека.
— Бог хранит нас, — сказала княгиня, пожимая ему руку.
Долго шли они по едва заметной тропинке, наконец, показалась из-за кустарников чёрная, низенькая, полуразвалившаяся хижина, сложенная из камней.
Заскрипела дверь, и княгиня вошла в жилище. Печь, почерневшая от дыма, несколько грязных досок на земляном полу, несколько полок над широкой лавкой, кучи соломы в углах — вот что предстало ей при первом взгляде. Двое детей играли на земле глиняными черепками.
Эстонец, бросив нож на окно, сказал жене, что он встретил русскую женщину с сыном и что они голодны.
Толстая малорослая эстонка что-то проворчала сквозь зубы и принесла кусок хлеба и кувшин с отбитыми краями, налитый молоком.
Таков был ужин княгини Курбской. Она встала и сказала Юрию:
— Сын мой, мы должны благодарить Бога за пристанище, которое он дал нам.
Сын молился возле матери. Эстонец и жена его смотрели на них с удивлением.
Гликерия, взяв за руку эстонку, благодарила её ласковой улыбкой и поклоном. Скорбь сердца, которая обнаруживалась в её лице, возбудила жалость в эстонке.
Утомлённая усталостью, княгиня села, вздохнув, на соломе, набросанной в углу хижины, и, сняв с себя шубу, покрыла дрожащего Юрия. В это время, при свете горящей лучины, блеснуло драгоценное ожерелье княгини.
— Ах, ах, светлые камешки! — закричали дети, и эстонец с жадностью уставился на ожерелье. Между тем княгиня закрыла ожерелье фатою и, перекрестясь, легла на соломе.
Эстонец, разостлав шкуру на полу, лёг возле лавки, на которой заснули жена и дети.
Лучина погасла; при глубоком мраке ночи нельзя было ничего видеть в хижине.
Княгиня Курбская, думая о супруге и сыне своём, не могла сомкнуть глаз; прошедшее было бедственным, будущее казалось ужасным и мрачным, как тьма ночи, её окружавшая.
Скоро показалась луна, и свет её сквозь пробитое отверстие, служившее окном хижине, озарял княгине мрачное её пристанище.
Вдруг послышался шорох; она взглянула и увидела, что эстонец встаёт и тянется через лавку к окну. О Боже, он смотрит на княгиню и сына её, спящего кротким сном невинности. Гликерия, закрыв рукой глаза, тихо молилась: «Пресвятая Владычица! помилуй меня!»
Схватив нож, эстонец задел за веретено, лежавшее на окне; веретено, застучав, покатилось на лавку; стук его разбудил жену эстонца. Открыв глаза, она испугалась: нож блестел в руке её мужа.
— Молчи, молчи! — сказал эстонец. — Я знаю, что делаю.
— Ах, ты хочешь убить русскую и её сына?
— Заколоть и бросить в яму, а шубу её, серебряные деньги и светлые камни возьмём себе.
— Побойся! Это злое дело. Юмалла всё видит и накажет тебя.
— Бес с тобой, молчи...
— Муженёк мой, жаль мне этой женщины. Помилуй её для меня! Пожалей мать, сжалься над ребёнком, не трогай их! — говорила жена, останавливая его.
— Пергала! Что тебе в них?
— Помилуй, хоть для малых детей твоих! Не заливай нашей хижины кровью!
И жена выхватила нож из руки его и бросила на окно.
Они ещё шептались, споря между собою; княгиня во всё это время едва смела дышать. Вскоре всё затихло.
Луна скрылась за тучами. Гликерия не могла ничего видеть, но прислушивалась. Эстонец ворочался, кашлял, наконец, захрапел, и княгиня Курбская во мраке ночи, встав на колени возле спящего сына благодарила слезами небо за спасение жизни их.
На другой день княгиня встала с зарею, но не знала, на что решиться. Если бы она вышла с сыном из хижины, эстонец мог бы догнать их в лесу и погубить, при том же, потеряв путь, она могла встретить новые опасности. Но сам эстонец вывел её из недоумения; он дал ей знак, чтоб она сняла своё ожерелье и шубу, и бросил их на лавку своей жене; после этого эстонка подала ей прялку.
Княгиня поняла, что хотят её удержать. Эстонец указывал Юрию, чтобы он подложил дров к разведённому огню. Молодой князь смотрел в глаза эстонцу с боязнью и удивлением, но тот махнул пред ним ножом с угрожающим видом, и Юрий повиновался; дрожащими руками, не привыкшими к тяжёлой работе, он подложил дров, между тем эстонец раздувал тлеющий огонь. Скоро княгине Курбской показали дорогу к роднику, который был недалеко от хижины. Гликерия должна была прясть на семейство эстонца и носить в хижину воду.
Она покорилась своей судьбе, плакала, но не роптала на небо, как ни ужасна была перемена её состояния; терпение и кротость её даже переменили грубость эстонки в ласковость. В самых унизительных работах Гликерия не видела унижения; хижина стала опрятнее, даже дети эстонца стали смирнее.
Часто сидела она с Юрием пред входом в хижину, здесь, говоря с сыном своим, она внушала ему покорность к Богу и любовь к добру.
Иногда как бы сквозь сон вспоминая прежнее, Юрий спрашивал её: увидит ли он отца, и зачем родитель покинул его.
— Люди разлучили нас, — отвечала княгиня со слезами, — но Бог соединит, если не в этой, то в другой, лучшей жизни. Если Бог освободит нас из неволи, — говорила она Юрию, — не открывай никому своего имени; это подвергнет нас величайшей опасности. Мы не должны терять надежды на освобождение, сын мой! Бог знает, к чему ведёт. Освободив нас от злодея, Он здесь спасёт нас от неволи, если это во благо нам, а терпение наше будет нам в заслугу пред Его милосердием. После разлуки с отцом твоим мне тяжелее было бы в нашем боярском дому, нежели в этой хижине, где мы отдалены от врагов отца твоего; здесь никто не смеётся нашему бедствию, мы окружены бедностью, что сроднее с горестью нашего сердца, нежели светлые княжеские палаты. Жизнь мрачна и во дворце для души, тёмной грехами, а с чистым сердцем, сын мой, можно найти спокойствие и в мраке пустыни! Юрий, если Бог и мне велит с тобою расстаться, не забудь слов моих и помни о матери!..
Летом княгиня ходила с эстонкой собирать землянику, растущую обильно на покатости широкого рва, в который эстонка кидала иногда зёрна стекляруса, куски лент, ломти хлеба с суеверными приговорками; тут рос старый клён; эстонка кланялась пред ним и с суеверным страхом целовала камень, возле него лежащий. Она говорила княгине, что сюда приходят не за одними ягодами, но и для молитвы лесным духам, покровителям хижин и сберегателям домашних животных.
