Виктор Поротников - Батыево нашествие. Повесть о погибели Русской Земли
Сбыслава жадно ловила любой слух об осажденном мунгалами Ольгове и тихонько плакала по ночам, переживая за сына и мужа.
Дед Евстрат, отец Петрилы, собрал свои нехитрые пожитки, сложил их на небольшие санки и ушел из Рязани в Излучинский лес, где у него имелась пасека и срубленная из бревен избушка с печью-каменкой. Увел с собой дед Евстрат и своих четырех коз, для которых у него на лесной заимке было заготовлено сено впрок.
Причина, побудившая деда Евстрата уйти из Рязани, была одна: он переживал за своих коз, которых неминуемо в первую очередь пустят под нож, если татары надолго задержатся под Рязанью. Пропитанья для множества бежавших в Рязань смердов и их семей в городе должно было хватить всего недели на три. Об этом судачили рязанцы на каждом углу, пуская беженцев на постой в свои дома, клети и пристройки, иные из смердов обустраивались на временное жилье кто в бане, кто в сарае, кто на конюшне рядом с лошадьми.
Опустевшую избушку деда Евстрата в переулке близ дома Петрилы заняли сразу две семьи смердов: муж с женой и маленьким ребенком и вдова с тремя детьми.
Однажды в гости к Петриле заглянул Мирошка Кукольник, чтобы забрать свой топор. Сосед-плотник обещал ему насадить топор на более длинное топорище.
– Держи, Мирон! – Петрила вручил соседу топор, насаженный на новенькое топорище из белой березы. – Теперь сможешь колоть татарские головы, как орехи! Рукоять теперь длинная, далеко дотянуться сможешь.
Мирошка оглядел топор, поблагодарил Петрилу и сел на скамью.
Петрила пристроился на низеньком табурете у печи, выстругивая ножом из ивовых и березовых прутьев древки для стрел. За этим занятием его и застал пришедший в гости Мирошка.
Варвара и Ольга, дочь Сбыславы, сидя у окошка, затянутого бычьим пузырем, сучили пряжу.
– А супруга твоя где? – спросил у плотника Мирошка, не видя Улиту и не слыша ее голоса в соседней горенке.
– Женушка моя в бане головушку свою моет отваром из березовых листьев, – с язвительной ухмылкой ответил Петрила. – Улита давеча седой волос у себя обнаружила. Вернее, это Чернавка седую волосинку у нее заметила, ну и брякнула об этом Улите. А та – ох да ах!.. Мол, в родне у нее сроду седоволосых не бывало. С чего бы это вдруг? Вчера весь вечер что-то варили в горшке и всю ночь на золе настаивали, а сегодня с утра пораньше протопили баню, и обе туда шмыг.
Мирошка слегка покивал головой, заметив при этом:
– Супругу твою понять можно, Петрила. В сорок-то лет кому же охота с сединой ходить. Вот в шестьдесят еще куда ни шло…
– Да кто ее седину увидит под повоем-то! – сказал Петрила с ноткой раздраженного недоумения.
– Это на улице не увидят, а дома? – обронил Мирошка.
– Дома все свои, – ворчливо бросил Петрила, – а свои коситься на нее не станут, будь она хоть седа, хоть беззуба. Одно слово: дурехи бабы! Может, скоро все поголовно костьми ляжем, а у них красота на уме!
– Ты же утверждал, что татары обломают зубы об Рязань, – растерянно проговорил Мирошка, чуть изменившись в лице. – Вчера, помнишь, был разговор в дозоре на стене?
– Ну и что с того? – проворчал Петрила. – Я не Бог, могу и ошибиться!
Ольга и Варвара, с серьезными лицами слушавшие все, что говорят взрослые, молча переглянулись, не пряча тревогу в глазах. Более испуганной выглядела тринадцатилетняя Ольга, уродившаяся в мать своими карими очами и темной косой. Варвара была на год постарше Ольги, поэтому уже научилась скрывать многие свои чувства.
* * *Через три дня после похорон младшего сына Юрия Игоревича в Спасо-Преображенском соборе вновь зазвучали траурные песнопения священников. На этот раз отпевали двух бояр, умерших от ран, полученных ими в сече с татарами у Черного леса.
Храм был полон знати и простого люда.
Был второй час пополудни; гробы с телами усопших бояр были установлены в центральном нефе храма напротив Царских врат.
Шла заупокойная Божественная литургия с поминовением усопших, которую возглавлял епископ Паисий. Хор певчих с печальной торжественностью затянул заупокойный тропарь с припевом «Благословен еси Господи…»
Все присутствующие на литургии родственники и друзья покойных стояли перед гробами с зажженными свечами в руках.
Едва священники после канона и пения стихир приступили к чтению евангельских блаженств, в храм внезапно вбежали два воина, громко топая сапогами и звякая кольчугами. Оба были в красных плащах, с мечами у пояса. Оказавшись под сводами собора, воины сняли с голов свои островерхие шлемы.
Их появление и та торопливость, с какой эти гонцы стали довольно бесцеремонно проталкиваться сквозь толпу к Юрию Игоревичу и его ближним боярам, привнесли в это торжественное действо отпевания некую зловещую тревогу. Многие из прихожан, забыв о сути происходящего, с беспокойством взирали на Юрия Игоревича, который, нахмурив брови, внимал тому, что нашептывают ему эти внезапно появившиеся ратники.
Поставив свечку на канун, Юрий Игоревич что-то тихо промолвил своему гридничему Супруну Савеличу, а тот поделился услышанным от князя с боярином Яволодом, который, в свою очередь, шепнул что-то боярину Твердиславу, тот передал услышанное другому вельможе из княжеской свиты…
Так, от одного к другому, тревожная весть распространилась среди многих сотен людей, собравшихся в этот час в храме: враг у ворот Рязани!
Юрий Игоревич тотчас покинул храм, вместе с ним с траурной литургии ушли все взрослые мужчины как из боярского сословия, так и из простонародья.
Над Рязанью плыл тревожный колокольный звон, созывающий всех способных держать оружие спешить на городские стены.
Мирошка и Петрила, выбежав на улицу, столкнулись лицом к лицу и вместе поспешили к месту сбора своей сотни. От быстрой ходьбы по размякшему снегу Мирошка быстро утомился, поскольку у него под полушубком был надет колонтарь, кольчуга без рукавов, на голове был железный шлем с кольчужной бармицей, на поясе висел кинжал, за пояс был заткнут топор, в левой руке был круглый щит, в правой – короткое копье.
Петрила посмеивался, поглядывая на соседа.
Это злило Мирошку, который видел, что Петрила, в отличие от него, отправился на стену с одним топором, не взяв ни щита, ни копья, не надев шлем и кольчугу.
– Ты чего это будто погулять вышел, даже не вооружился толком! – пробурчал Мирошка, исподлобья взглянув на плотника, который вышагивал с беспечным видом, засунув топор за кушак и лихо заломив видавшую виды собачью шапку.
– Вот еще! Железо на себе тащить! – небрежно обронил Петрила. – Чай, в поле против татар выходить не придется, а на стене мне и топора хватит. Я все-таки плотник, а не воин.
– Как знать… – промолвил Мирошка, утирая пот с лица. – Может, воеводы на вылазку нас погонят, а ты без шлема, без копья, без кольчуги… С одним-то топориком много ли навоюешь!
– А ты так навоюешь, сосед! – усмехнулся Петрила. – Мы еще до стены не дошли, а с тебя уже пот течет в три ручья. Ты уже еле ноги волочишь, Мирон. Ну куды тебе идти на вылазку, посуди сам!
Мирошка нахмурился, но ничего не сказал, сознавая в душе правоту Петрилы.
Возле Крутицкой башни по истоптанному снегу расхаживал взад-вперед сотник Сдила Нилыч. На нем был блестящий панцирь, на голове островерхий шлем с наносником, на плечах красный плащ, на ногах красные яловые сапоги. На руках у мытника были кольчужные перчатки, на поясе висел меч в ножнах.
Увидев Петрилу и Мирошку, Сдила Нилыч раздраженно махнул рукой и закричал:
– Чего плететесь, как неживые! Уже вся сотня в сборе, токмо вас нету. Живо марш на стену! Эх, горе-воители!..
Мирошка и Петрила торопливо взобрались по крутым земляным ступенькам на вал, а с вала они поднялись на бревенчатую стену по широким дощатым ступеням с перилами.
Участок городской стены между Крутицкой и Горелой башнями был доверен под охрану сотне Сдилы Нилыча. Верхняя длинная площадка стены была вымощена толстыми дубовыми досками. Со стороны города верхний заборол был огражден бревенчатым барьером, доходившим до пояса взрослому человеку. С противоположной стороны заборол помимо бревенчатого барьера был еще защищен высоким частоколом, в котором имелись узкие бойницы для стрельбы из лука.
В эти узкие отверстия вовсю таращились ратники из сотни Сдилы Нилыча, расположившиеся по всей стене между двумя высокими деревянными башнями, укрытыми четырехскатной тесовой крышей.
При виде Мирошки на подгибающихся от усталости ногах, с красным вспотевшим лицом, со съехавшим на глаза шлемом среди ратников грянул громкий хохот.
Тут же посыпались остроты:
– Ну, татары, берегитесь – Илья Муромец пришел!
– Мирон Фомич тута – всем нашим страхам конец!
– Да с Мироном Фомичем нам мунгалы нипочем!..
Мирошке же было не до смеха. Он был похож на рыбу, вытащенную из воды, никак не мог отдышаться.
– Ну что, други? – обратился к ратникам Петрила. – Видать ли мунгалов?
