Михайло Старицкий - Буря
— Пан полковник говорит правду! — вопил Цыбулевич, побагровевши от натуги как бурак.
— Огнем и мечем их! — стучал креслом князь Вишневецкий.
— Прошу слова! — поднял руку пан Радзиевский.
— И я прошу слова, яснейший маршалок! — приподнялся Кисель.
— Слова, слова! — раздалось в конце залы.
— К чему? Какое там слово? Ясно все! Отказать! — раздавались со всех сторон голоса и сливались в какой–то порывистый, беспорядочный гул.
Маршалок давно уже звонил в свои щиты, но за шумом они были мало слышны; наконец он так забарабанил в них, что весь зал наполнился оглушительным звяком и заставил расходившееся рыцарство присмиреть. — Наияснейший король наш и сиятельные рыцари! — поклонился Кисель и поправил на себе оружие.
Кто, кто говорит? — толкал пан Яблоновский своего соседа.
— Брацлавский воевода.
— Схизмат, кажется?
— Схизмат, схизмат! Не понимаю, как его допустили сюда, — ерзал сосед по скамье, передавая свои замечания направо и налево.
— Шановнейшие и блистательные послы! — обвел глазами Кисель все собрание. — Одному бею, окруженному верными рабами и твердынями, в которых хранились его несметные богатства, приснился знаменательный сон: стоит будто он, бей, на крыше главной башни и видит, что с востока и запада подступают к его твердыне враги; устрашенный грозною толпою и блеском оружия, бей призывает своих верных рабов и говорит им: «Обступают мою твердыню враги, но стены ее крепки и вы многочисленны, взываю к вашей доблести и храбрости: защитите господина своего и его богатства, и я награжу вас». Засмеялись на это рабы, а дозорца их, седовласый старец, ему ответил: «Напрасно взываешь ты к нашей доблести — нет ее у рабов; неволя убила в нас все благородные чувства; она стремилась насилием обратить нас в подъяремных волов, а какая же корысть волам защищать держащего ярмо и бич утеснителя? Они, при первой возможности, бросят его и уйдут от плугов». — «Но ведь это преступно, — возопил господин, — бог вас накажет за такую измену!» — «Какой у нас бог? — возразил ему на то старец. — Ты нас заставил молиться своему богу, благословляющему неволю, а неволя для всякого горше смерти, так и не рассчитывай, господине, на наши сердца!» — «Нам выгоднее даже убить тебя и поделить между собой твои сокровища!» — закричали рабы, приступив к господину своему, и, несмотря на мольбы, вонзили ему в грудь холодную сталь. Проснулся измученный бей и на другой день отпустил всех рабов своих на свободу, а чтобы стада его и пажити не остались без рук, то он бывших рабов сделал участниками в доходах своих обширных владений, дозволив всякому поклоняться по своей совести богу. И удвоились его доходы от свободной, неподъяремной работы, и воцарилось в его владениях счастье, и приковались любовью к нему сердца. Тогда воскликнул насадивший добро в земле своей бей: «Благодарю тебя, боже, за ниспосланный сон! Теперь мне не нужно ни муров, ни твердынь, ибо я из сердец моих подданных создал несокрушимую заслону»… И бей спокойно стал спать не за железом дверей, а в намете, среди благословляющих его дни поселян… Братие, сиятельные столбы отчизны! Воззрите на этого бея и создайте из преданных сердец силу и славу для великой нашей державы! Меня назвали здесь схизматом. Да, я, панове, схизмат, я не изменил вере моих отцов, но я люблю мою Польшу, мою дорогую отчизну, больше, чем вы! За ее беды болит мое сердце, для ее блага я отдам последнюю кровь!
Взволнованный воевода отер набежавшие слезы и прервал на мгновение речь. В зале царило молчание, но в нем чуялось скорее что–то недоброе.
— Да, — снова начал Кисель, — все эти народные волнения, и слезы, и стоны — тоже знаменательные сны, ниспосылаемые нам провидением. Взойдите на башни свои и оглянитесь: кругом нашу отчизну обступают враги: с севера напирают на нас, за наше гостеприимство, пруссы и шведы, с востока сторожит нас усиливающаяся Москва, с запада подрываются немцы, а с юга терзают наш край поганые татары и турки. Опомнимся, благородные рыцари, усмирим в сердцах нашу злобу, насажденную сынами Лойолы{34}, разломаем железо неволи, и пусть всякий в свободной Речи Посполитой свободно славит милосердного бога, пусть на знамени нашем будут начертаны слова: «Правда и воля», и тогда с таким лозунгом нам не будут страшны никакие враги, а, напротив, мы понесем его на науку целому свету!
— Хорошо сказано! Молодец пан воевода! — раздались одиноко три–четыре одобрительных голоса в зале, но вся посольская изба заволновалась негодующим гомоном.
— В воеводской байке, — поднялся с места князь Вишневецкий, сверкнув на Киселя высокомерным ненавистным взглядом, — этот бей чистый дурак: держал рабов и не удержал благородных рыцарей для защиты своих владений! Раб всегда подл и неверен; он и создан богом лишь для канчуков, для работы. Какой же галган[43] может ждать от него доблестных подвигов? Для них только и существует шляхетское сословие, а не быдло!
— Кроме сего, — добавил епископ Лещинский, — сказано: «Рабы, господиям своим повинуйтеся».
— Сказано также, — поднялся с места высокий и худощавый, с добрыми близорукими голубыми глазами, известный ученый пан Остророг, — сказано также, — повторил он: «Господие, любите рабов своих, ибо и они созданы, как и вы, по образу божию и по подобию». Что же касается возражения князя, то я отвечу на это: правда, бею нужно было держать и наемных рыцарей для своей защиты и для смирения рабов, но нужно и то помнить, что в рабских владениях рабы составляют самый многочисленный класс, — иначе нечего будет есть ни рыцарям, ни панам, — и в годины бедствий и нападения внешних врагов, они, рабы, решают судьбу державы; припомните, княже, Рим!{35}
— О, sancta mater![44] — воздел руки горе блаженнейший примас.
— Диссидентские[45] рассуждения! — бросил презрительно Остророгу Иеремия. — Во–первых, медь и сталь рыцарей сразит тысячи этого безоружного быдла!
— Долой диссидентов! — раздалось с галереи.
— Не нужно примирения с ними! — подхватили в задних рядах.
— Схизматы и диссиденты — это наши страшные язвы! — взвизгнул даже Чарнецкий. — Если их трудно лечить, то поступить с ними по писанию: «Лучше бо есть, да погибнет един от членов твоих, а не все тело!»
— Святая истина! — вздохнул епископ Лещинский.
— Fiat in secula seculorum![46] — поддержал его примас.
— Не надо уступок! Не позволим! — раздались смелее со всех сторон голоса.
— Долой схизматов и диссидентов! — махал рукой Яблоновский.
— Долой, к дяблам их! — уже заревела в ответ толпа и в зале, и на галереях.
Король встал, но разгоревшиеся дикою страстью послы не обращали на него внимания.
— Слово его крулевской мосци! Слово его величества наияснейшего короля! — вопил и бил в щиты пан маршалок, пока удалось ему осилить мятежные крики толпы.
— Благородное и высокочтимое рыцарство! — начал король дрожащим, взволнованным голосом. — Бог христианский есть бог любви и всепрощения, призывающий к себе всех труждающихся и обремененных. Как же мы дерзнем назвать себя сынами и служителями этой любви, если руки наши будут обагрены кровью насилия, если не любовь будет руководить нами, а ненависть? Но, кроме сего, мы властию, данною свободным выборам свободной державы и освященною господом богом, зарученные согласием именитой шляхты, мы утвердили pacta conventa; в них ясно указаны и права диссидентов, и права лиц греческого исповедания. Нарушение этих прав есть нарушение достоинства великой державы и оскорбительное отношение к моей воле державной, а равно и к вашей законодательной.
Пронесся по зале неодобрительный шепот, но большинство было несколько смущено.
— Святая наша католическая церковь, — заметил после долгой паузы королю примас, — и действует именно во имя этой божественной любви, во имя спасения душ заблудшего стада овец… Она желает направить их на путь истины…
— Лишением человеческих прав? Огнем и железом? — спросил раздраженно король.
— Хотя бы и наказаниями… Нельзя же обвинять родителей, если они наказуют неразумных детей, желая утвердить их на стезях правды. Ведь в этом случае руководить родителями будет, очевидно, любовь, а не ненависть.
— Великую истину изрек блаженнейший отец наш архибискуп, — встал с кресла Радзивилл, брат министра, — но, кроме сего, человеческие законы не вечны; для того и существуют наши сеймы, чтоб их рассматривать, умалять, уничтожать или вновь восстановлять по усмотрению сейма.
— Наияснейший король слишком мягок, — заметил кто–то ехидно.
— Да и при том еще нужно проверить, — резко заметил Иеремия, — и претензии, и дикие требования!
— Разделяю мнение князя, — наклонил в его сторону голову примас.
Огорченный и оскорбленный насмешками, король едва сидел на своем кресле. По его бледному лицу пробегали молниями болезненные впечатления; на щеках то вспыхивали, то потухали багровые пятна; глаза то сверкали благородным негодованием, то наполнялись горькою слезой.
