Аркадий Макаров - Не взывай к справедливости Господа
На стук никто не откликается. Сторожить здесь нечего, а дежурный патологоанатом с медсестрой в живую жизнь играют, забавляются, может быть. Жизнь неистребима. «Смерть, где твоё жало?!»
Патологоанатому без вина и любви нельзя, с ума сойдёт, если нервы не отпустить, как наезднику вожжи.
Постояли ребята. Потоптались возле, а слово сдержать надо. Не годится слова на ветер отпускать.
– Нагнись, – говорит Кирилл товарищу, – я через вон тот лаз в окне внутрь проберусь!
– Давай! – Яблон подставил своему другу крутую спину. – Лезь!
Монтажнику в цепкости рук не откажешь. Ухватился за косяк двери, подтянулся, и вот он уже в «предбаннике», – вроде сеней деревенских, таких же холодных и тёмных.
Нащупал дверь. Дверь ватином обита. Набухшая влагой, тяжёлая. Такая, как душа у любого нормального, живого человека, стоящего перед ужасом исходящим оттуда.
Потянул на себя эту неподъёмную, как бетонная плита, дверь. С тяжёлой одышкой она отворилась.
Пахнуло нежилым: – стылой сыростью и майской подвянувшей сиренью.
Внутри света не было, а только желтовато-тусклая маломощная лампочка над дверью «предбанника» выхватывала из темноты, ещё более тёмное, как глубина ночного омута, пространство, пугающее неизвестностью.
Длинная фигура Кирюшиной тени упала, распластавшись ничком на глухом цементном полу.
Кирилл, каким-то животным чутьём обнаружил левее себя выключатель и нажал резко на его гофрированный выступ.
Голубовато-блеклый, холодный свет люминесцентных ламп разлил вокруг Кирилла снятое молоко, в котором на обитых оцинкованным железом столах, в своей безмолвной и отрешённой наготе, большими рыбинами лежали люди.
Женские и мужские тела, нагие, как в час рождения. Всё равно на всех простыней не хватит, а «мёртвые сраму не имут…».
Старые и молодые – у всех было одно лицо – лицо смерти. И это привело Кирилла в замешательство. Дины на столах он не обнаружил. «Врёт всё Яблон! Подставил! Ах, ты су…, – но, разворачиваясь к выходу, прямо у своих ног увидел бледное, подтаявшее синевой тело с неестественно вывернутой головой. В растрёпанной причёске запеклась чёрными подтёками то ли кровь, то ли сырая глина.
Кирилл попытался отвернуться, но какая-то неведомая сила заставила его присесть на корточки и смотреть, смотреть, не отрываясь на лицо когда-то ему дорогое.
Сквозь слипшиеся волосы проглядывала чудовищно белая височная кость. Характерное родимое пятно под правым соском и застывший в крике излом губ.
«Ди-на!.. Как же так?! Дина!»
Отшатнувшись, он машинально, ища опору, скользнул рукой по соседнему столу и зловещий, потусторонний холод разом выбросил его на улицу в неверные объятия своего друга.
– Она! Она! – только и смог выговорить Кирилл, задыхаясь в подступившем кашле, в тяжёлых, утробных рыданиях, сотрясавших его молодое здоровое тело, наполненное жизнью и нерастраченной силой.
– Отваливаем! Заграбастают нас здесь! Захомутают! – затараторил порядком продрогший в ожидании товарища Яблон, и потащил его к зиявшему на фоне снежного намёта провалу в кирпичной стене, огораживавшей больничный двор.
Напротив, в приёмном покое неожиданно засветилось окно, вспугнув простуженную, хлюпающую спросонку ночь.
Ребята шарахнулись в сторону и вмиг очутились на той стороне забора, теперь недоступные и свободные от всяческих подозрений.
8
Если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах на завтра.
Не думал, не гадал молодой монтажник Кирюша Назаров, пусть и не передовик производства, но честно зарабатывающий себе на жизнь вот этими руками, что его имя окажется в одной из бумаг подшитых в милицейскую папку с белыми кальсонными тесемками, но с казёнными пугающими буквами на обложке – «ДЕЛО № 13».
– Ага, – говорил следователь, хлопая мягкой ладошкой по серому картону – теперь ты весь вот тут! Тебя бы раньше на учёт у нас поставить – беды бы не было. Водку пьёшь, как мужик, а отвечать хочешь, как мальчик? Нет, у нас перед законом все равны, как зерно в ступе. Толкач муку покажет! Вот тогда и поглядим, что с тобой делать. Может, подскажешь, где твоего подельника искать? Снисхождение получишь за оказанную помощь следствию. Глядишь, и не будем тебя под расстрел подводить. Лет пятнадцать отмыкаешь, а там и на свободу! Не бойся. Вначале все головой по сторонам крутят, а потом только в землю смотреть начинают. Обвыкаются…
Но, несмотря на угрозы, следователь взял с Назарова только подписку о невыезде до окончания расследования, а призывную повестку в армию пришил к делу, сказав, чтобы он о службе не беспокоился, там подождут.
Кириллу на работе посочувствовали, характеристику в органы дали положительную, даже материальную помощь выписали. Мало ли как обернётся дело: в армию парню идти надо, а может, не дай Бог, сухари сушить придётся?
Хотя в последнее никто не верил, и денежную помощь пришлось обменять к всеобщей радости бригады на водку.
Время шло, Кирилл, как и прежде ходил на работу: «плоское катал, круглое таскал, а что не поддавалось – ломиком» – обычная будничная жизнь монтажника горластая и хлопотная.
Всё было бы хорошо, да томительное ожидание своей участи страшило его, каждый час, напоминая, как всё на свете неустойчиво и зыбко.
Совсем недавно он считал себя совершенно счастливым человеком от одной мысли, что его по-взрослому любит девушка умная и красивая, а теперь всё исчезло и рухнуло в пропасть.
Теперь он чувствовал себя ребёнком, у которого отобрали его постоянную игрушку.
Эгоизм молодости в полной мере ещё не осознал то страшное и неотвратимое, что случилось в его судьбе. Это потом, много лет спустя, вина незрелых лет прорастёт терниями в его освобождённом от всех стереотипов сознании, отнимет покой и равнодушие к своей и чужой судьбе.
Федула так удачно хоронился, что всю весну и лето его искали, как ищут иголку в сене.
Попробуй, перевороши наши неоглядные дали и веси, перетряси, пройдись частым гребнем, может тогда и обнаружится убивец, завершится следствие, кончится нелепое подозрение на Кирилла, и парень окажется совершенно свободным от настойчивой опеки суровых людей в красных погонах.
Ну, не причастен он к этой смерти! А попробуй, докажи…
Вот и делают каждую неделю в милиции на гражданина Назарова К.С. какие-то отметки в бумагах. А под теми, которые ему давали подписывать, ставил свою фамилию не глядя – что с него взять, если весь он тут, как на ладони!
Лето прошло быстро, а в сентябре Федула обнаружился сам в психиатрической больнице далёкого сибирского города, где он в минуты просветления назвал себя настоящим именем и тихо поведал врачу об убийстве молодой жены.
На этот раз врач оказался мужиком сметливым, несмотря на свою службу в данном заведении, где всякий склонен говорить всё, что угодно, следуя видениям своего воспалённого сознания. Другой не обратил бы на слова психопата никакого внимания, а этот участливо выслушал больного, записал его прежний адрес и позвонил в милицию.
Там неожиданно заинтересовались необычным пациентом и велели бдительному доктору взять больного на особый контроль до последующих распоряжений, что тут же и было сделано.
Узел развязался быстро.
Федула долечивался уже здесь, в Тамбове, а призывника Назарова К.С. военный комиссариат не забыл и выдал ему положенное обмундирование со словами: «Одевай с гордостью, а носи бережно!».
Часть вторая
Глава первая
1
Вот и его, Кирилла Назарова, властная рука закона поставила в стройную шеренгу призывников запоздалого осеннего призыва.
Напротив здания военкомата под оранжевым раскидистым клёном одинокий слепой музыкант выдувал из облитой солнцем трубы саксофона протяжную и грустную мелодию, такую грустную, что Кирилл вынужден был загородиться ладонью, чтобы не показать товарищам тихих своих слёз.
Он не понимал музыки, не знал, что играет слепец, но тяжёлая удушливая волна захлестнула его и закачала на гребне.
Бродячие музыканты в провинциальных городах явление редкостное.
Иногда на колхозном рынке можно было услышать что-то, навроде, «Матани» или «Семёновны», народных «Страданий» подвыпившего гармониста, но редкостного трубадура-саксофониста встретить на улице было никак невозможно.
Саксофон – инструмент духовой, редкий, «лабают» на нём в большинстве своём молодые музыканты, ресторанные лабухи, лёгкие которых, как кузнечные меха с большим запасом воздуха, чтобы вывести мелодию и не задохнуться, не дать «петуха».
А здесь, на городской окраине, в совсем неподходящем месте, звуки саксофона наиболее пронзительны и печальны. Ввинчиваясь в сознание, эти звуки тревожат больную совесть, взывают к высокому, горнему, где кружатся в хороводе ангелы да непорочные младенческие души.
Может быть поэтому тихо и потаённо плакал Кирюша, недавний мальчик с рабочих предместий, а теперь почти уже воин, почти солдат, защитник своей страны, которому не положено быть в строю слабым и сентиментальным.
