Аркадий Макаров - Не взывай к справедливости Господа
В бригаде все удивляются, что случилось с молотобойцем? Недавно кувалда в руках играла, пела, а теперь вроде, как плачет, рыданиями исходит. Ну, дела!
Пьёт Федула день, пьёт два, неделю пьёт, не просыхает.
В кузнице теперь Кирилл Назаров за молотобойца. Парень крепкий, к труду прилежный выручай! Вот и поставил его начальник на договорных условиях к наковальне.
«Всё равно, – говорит, – тебе в армию идти, давай, подработай свои отступные для старослужащих, чтобы они тебя не донимали, там теперь «дедовщина», говорят. А я тебе здесь хорошо заплачу. Аккордным нарядом работу проведу. С деньгами, как с боевыми друзьями будешь, никто не обидит! Может тебя остограммить, а?» – И к шкафчику тянется.
Кирилл подумал, подумал: «Нет, – говорит, – лучше пиши наряд, а я маленько молотом помахаю, жирок сгоню, чтобы рука крепче оружие держала».
Теперь в кузнице, как в церкви, пасхальный благовест стоит. Вакула только покрякивает, постукивая молотком по наковальне, ладит высокую музыку, вроде дирижера.
– Вот так-так! – приговаривает. – Вот и куй, не кукуй, чтоб стоял покрепче х..!
Песня, а не работа!
От молота вся похмельная дурь из головы скворцом вылетает. Ночью сон, как у младенца. Упал на кровать – и «в дамках»!
На водку времени нет, да и тяга к ней, как гнилой канат, оборвалась. Теперь вроде как на бугорке стоишь, весенним ветерком овеваемый…
Но мысль о предательстве Дины всё равно, как ржавым гвоздём по стеклу, по сердцу царапает. Мочи нет побороть в себе ревность проклятую, щелочь, разъедающую нутро.
Хочет в работе забыться да не выходит.
– Слушай, – говорит Яблон, – я тебя везде ищу, а ты в кузнице ошиваешься! Федула совсем бешеным стал. Давеча прибежал в бригаду, запыхался весь. В руках молоток держит. Тебя почему-то спрашивал. Интересовался. Ты поосторожнее будь. Горячка белая, наверное… Он – лось здоровый, убьёт, смотри!
Кирилл дружеский совет мимо уха пропустил. Мало ли кто чего наговорит! Спокойно куёт железо до пластилиновой мягкости, а Вакула железу этому форму придаёт.
Оно, дело это, и спорится.
Утёрся рукавицей, отошёл на минутку водички попить, приходит, а возле наковальни капитан милиции стоит, его дожидается.
Спросил фамилию, имя, отчество, занёс в тетрадку – всё, как и полагается, а потом говорит строго: «Пройдёмте!»
А куда «пройдёмте» не сказал.
Кирилл спокоен. А чего ему волноваться, когда он за собой в последнее время никакой вины не чувствует. Заводскую сберкассу не подламывал, а кто тогда подломил – не знает, в драках не участвовал, по пьяному делу, кроме как в вытрезвителе, нигде не был.
Идёт рядом с милиционером, участковым своим, которого он и раньше-то не очень боялся, а теперь и подавно – не боится.
Полез в карман за куревом, сигареты со спичками достать, а капитан шарахнулся в сторону, и пистолет из кобуры выдёргивает:
– Стоять! – кричит.
Кирилл и встал, словно его сверху клином к асфальту пригвоздили. Стоит, не поймёт ничего.
– Клешни давай! – Капитан снова засунул пистолет в кобуру и достал наручники.
Р-раз! И всё готово!
Хотел спросить: «За что?», но подавился словом.
Теперь Кирилл Назаров уже не «товарищ», а «гражданин». Арест – дело тёмное, интимное. Кто же тебе, кроме следователя скажет, за что сидеть будешь. Иных и к высшей мере приговаривали, в расход пускали, тоже ни за что. И что? Свет перевернулся? Солнце обратным ходом пошло?..
То-то и оно-то!
Теперь гражданин Назаров Кирилл Семенович испугался уже ни на шутку.
В следственном кабинете, куда привёл его участковый, тоже говорят туманно. Спрашивают: «Где был сегодняшним утром?»
Где же ему быть? Конечно у наковальни!
Но следователь мужик дотошный. Глубоко копает. «Нет, – говорит, – голубчик, опоздал ты сегодня на работу на целых пятнадцать минут. Зачем изворачиваешься? Кого обмануть хочешь? Я тебя, сучонка, насквозь вижу! Ты и Федулу, как вы его называли, ну, Фёдора, друга своего, тоже замочил? – И показывает молоток увесистый, в ржавых подтёках весь. – Узнаёшь?»
А чего этот молоток узнавать было? Они все близнецы-братья, все на одно лицо.
«Молоток это! У нас в кузне целый десяток таких! Но те все чистые, без ржавчины…» – Вытирает нос Кирюша.
От слов таких у него сразу насморк образовался, и так заныло под сердцем, что хоть головой об стенку бейся!
Следователь суёт ему казённую бумагу в руки – подписать просит. Глаза заволокло, никак буквы в слова не лезут, как не раскладывает, всё несуразица получается – «насильственные действия, повлекшие смерть», «вещественные доказательства», «обстановка свидетельствует об отсутствии сопротивления» и ещё что-то в том же роде…
Следователь ловко обкатал испачканные в сажу подушечки его пальцев на бумагу, велел подписать ещё какой-то документ и отпустил гражданина Назарова со строгим предупреждением, чтобы он никуда из города не отлучался, и по первому требованию прибыл в такой-то и такой-то кабинет.
Стоит Кирюша на улице, а ноги так и норовят в коленях согнуться, не слушаются.
Добрёл кое-как до общежития, а там его уже Яблон дожидается: «Слыхал, – говорит, – Федула твою Дину сделал?»
– Как сделал? Ты о чём!
– Прямо в постели замочил молотком по голове! Я на опознании был… Жуть!.. А потом помогал в морг трупное тело отвозить. Ментяры тебя спрашивали – что, да как? Каких ты шалав, – они так и говорили, – шалав, к себе водил? А чё я скажу, если никого у тебя никогда не видел. Что я, филин что ли какой по ночам не спать. Не, говорю, я, как выпью, так сразу в постель валюсь, ноги слабые – в детстве отмораживал, говорю. Ты, Кирюха, не ссы, если на тебя давить будут. Федула её по ревности пришил. Врачи говорили, что она беременная была… Так вот… Ты-то тут при чём? В сознанку не иди, понял? Федулу собаки по следу ищут. Прикокают – только так! – Николай ещё не совсем расстался с блатным говором и теперь перемешивал обычные слова с «феней», как винегрет в тарелке.
– Врёшь, Яблон, не может быть! Ты что, очумел?! Где? Пойдём к Федуле на квартиру! Пойдём, поглядим!
– За погляд нас, как подельников, заметут! Не, я не игрок в такие игры! Давай лучше неверную душу помянем! – Яблон достал из-под стола слегка початую бутылку крепчайшего кубинского тростникового рома. – Ты вот когда-нибудь в горящую избу входил?
– Нет… – растерялся Кирилл.
– А коня на скаку остановишь?
– Какого коня?
– Любого.
– Нет, я и верхом-то никогда не ездил. Ты о чём?
– Вот за что я тебя Кирюха люблю, что ты не баба! За это давай и выпьем!
Выпили.
Это только разговор тянется долго, а вино кончается быстро.
Кубинский ром – штука долгоиграющая, а и у этой штуки завод кончился. Завод кончился, а в голове у Кирилла всё та же музыка кладбищенская продолжается:
– Врёшь ты всё, Яблон! Дина живая! Она живее нас с тобой, понял? Морду бы тебе набить, да дружба не позволяет! Пойдём в морг!
– Ты думаешь – я динамо кручу? Брехнёй занимаюсь? Пойдём, если ты такой смелый! Только не обоссысь!
Сказано – сделано! Ребята ушлые, за слова отвечают.
Пошли, покачиваясь, в ночную стынь. Весна хоть и припозднилась, а лужи всё равно под ноги стелятся, обувка воду глотает – не наглотается. Ночь. Темень. Жутковатое мероприятие по хмельному делу – подвиг!
– Пошли!
– Идём!
Ведёт Яблон, порывистый, резкий:
– Я тебе глаз выбью, если она там!
Морг в областной больнице расположен на самом отшибе, чтобы больных в депрессию не вводить – гуманизм врачей ещё не иссяк вместе с зарплатой. Врачи к своему делу пока ещё подходили согласно клятве Гиппократа. Лечили, что лечится, а что запущено, удаляли операционным путём. Минздрав за этим делом смотрел зорко. За успешное лечение брали только цветы или шоколадку. За взятки можно было поплатиться собственной свободой. А она, свобода эта, дорого стоит. Тюрьма хоть и большая, да кто ей рад.
…А вот и низкое бетонное здание, вкопанное почти под самую крышу.
Холодильных боксов ещё не было. Вся надежда на мать сыру-землю – сохранит, небось, до времени-то, что недавно было человеком, когда: «И кровь приливала к коже, и кудри ещё вились…», или вот так: «Быть может, он тоже цигарку крутил. Быть может, он гоголем тоже ходил…» Э, да что там говорить! Коси коса, пока роса, а роса у того косаря круглый год…
Стрелки часов уже пододвинули ночь к самой вершине, с которой она ещё долго-долго будет скатываться к рассвету. На всей территории больницы темень – трясина непролазная! Один мертвенный глаз галогенной лампы, как вход в чистилище приглашает в жуткий погребец морга.
Душа страхом изнывает…
Подошли, постояли, постучали в низкую тяжёлую дверь, над которой из глубины «предбанника» в разбитое стекло тот холодный свет, как полированный плуг пашню, темень режет.
На стук никто не откликается. Сторожить здесь нечего, а дежурный патологоанатом с медсестрой в живую жизнь играют, забавляются, может быть. Жизнь неистребима. «Смерть, где твоё жало?!»
