Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены
И снова в мыслях Баяна не нашлось достойного ответа, чтобы опровергнуть сказанное. А где нет резона, там рождается свидетель бессилия — злость.
— Ты врешь, собака! Император, зовет меня придти и встать против вас, антов. Он поведал тем же антам, кого и зачем зовет? Я спрашиваю, поведал?
Мезамир молчал. Или собирался с мыслями, или не хотел дразнить и без того раздраженного повелителя аваров, и это молчание стало для него роковым. Баян дал волю гневу своему и, резко обернувшись, снял с ковра кинжал, и в какое-то непостижимое мгновение схватил его за острие и бросил, что было силы, в нарочитого мужа земли Трояновой.
Никто не ожидал, поэтому не смог ни заслонить Мезамира, ни отвести как-нибудь пущенный в него кинжал. А каган, видимо, умел бросать: кинжал перевернулся на лету и вошел лезвием Мезамиру в грудь, в самое сердце.
Келагаст первый опомнился и бросился к брату, выхватил и отбросил кинжал. Кровь струйкой ударила из раны, багровыми кругами стала расплываться на белоснежном наряде поверженного.
— Мезамир… Брат. Что тебе?
От испуга или боли сердечной Келагаст не знал, как быть, что поделать. Единственное, что смог, зажал рану, спрашивал-допытывался у брата и припадал к его лицу, старался заглянуть в глаза, услышать слово-утешение, слово-заверение, что он Мезамир, полежит момент-другой и встанет, встанет на ноги, юный и сильный, и покажет еще силу. Но напрасно, молчал Мезамир. Выпрямился во весь шатер, истекая кровью, остывал телом. И бледнел холодея. А с Мезамиром бледнел и Келагаст. Как это все произошло? Как могло случиться? Он был рядом, брат взял его с собой как надежную защиту. Почему проявил себя простофилей и не заметил, к чему идет речь? Как случилось, что не заслонил собой, не защитил другим образом? О, боги…
Поднял, наконец, голову, огляделся. Кагана не было уже в палатке. Советники его сидели понурые, не знали, куда девать глаза.
— Дорого вы заплатите мне за брата, — сказал он вставая. — Слышали? Так дорого, как никому из вас и не снилось!
Стоял над всеми, высокий и грозный, и уже тогда, когда не дождался ответа, велел мужам своим:
— Расстилаем корзно и берем Мезамира с собой. Пусть видят воины дулебские, тиверские, чем платят за наше доверие обры. Пусть видят и знают, чем мы должны отплатить им! Да, пусть видят и знают!
Не оглядывался, понимают или не понимают его тарханы Баяна. Одно знал: начался великий, не на жизнь — а на смерть раздор с обрами, они должны поспешить к своим, и как можно скорее.
XXIV
Князь Добрит стоял на высокой башне у Днестра и пристально вглядывался в даль. Порой на юг, где вон уже сколько суток продолжается с обрами сеча, потом за Днестр, где могут объявиться обры, а больше в ту сторону света, откуда должна прибыть долгожданная помощь. Давно не слал гонцов к князьям Зборко и Острозору с повелением не отсиживаться больше на рубежах Уличской земли с такой, как у них, силой, слать добрую половину ее, и немедленно, в помощь дулебам и тиверцам. Обры оставили думать про Улич, все свои турмы бросили в низовья Днестра и прут туда так сильно, что сдержать их без уличской и полянской рати и помышлять не стоит. Остается заботиться о другом: чтобы нашествие с чужкрая не повернулось с северных селений земли тиверской — на Черн и Дикушу.
Кто мог предвидеть, что обры — такая многочисленная и такая неведающая страха сила. Их снимают с седел стрелами, кладут в покосы мечами, а они не обращают внимания на это, прут сильно и стремительно, сражаются, молча и яростно, неистово и как ослепленные. Когда шла о них молва, пугали нашествием, думал про себя: напрасно, страх всегда имел большие глаза. Теперь убедился, пугали и пугались не без оснований. Анты тоже не мелкотелые и отвагой своей во всех землях известны. А обров не страшат, видишь, обры сами поднаторели пугать антов, как могуществом тела, так и непреклонностью сердца.
Что будет и как будет? Устоит ли князь Волот, под начало которого отдал две трети от своих тысяч? Только бы выстоял. Слышите, боги, только бы выстоял! Он, князь Добрит, не годен уже поднять меч и стать предводителем в сечи. Дальний переход, посеянная нашествием тревога, особенно потеря Мезамира, мужа дочери его и мужа мысли, совсем подкосили в нем силу, подавили к остальному и дух. Единственное, чем может он помочь тиверскому князю, — воинами, которых привел с собой. Определил для них предводителей и разослал во все концы: своих — на поле боя, под руку Волота, древлян — охранять берега Днестра на подступах к Черну, караулить на путях, ведущих из низовья в глубинные селения Тиверской земли, других держит при себе на тот случай, когда антам не поздоровится, а князья Зборко и Острозор не успеют прийти и встать им на помощь. Ход сечи и забота о победе в сече легли на плечи князя Волота. Это тоже тревога, и нешуточная. Хорошо, что он там, в передних рядах. А как будет, если не станет? Да, что тогда будет?
Князю Волоту действительно было трудно. Но он не падал духом и не думал о смерти. Тем, кто стоит ближе к ней, всегда кажется, что она недоступно далека. Поэтому о других хлопотал и заботился о другом. Знал: вот-вот должна поступить помощь из Днестра, однако не уповал на нее, тем более уж слишком. Придет — тогда и будет уповать. А пока полагался на тысячи, что есть под рукой. Да многоопытная мысль, способна стать выше тысяч — как собственных, так и тех, что и у супостата. Обры вон бурлят, не иначе, как готовятся к сече. Надо встретить их не хуже, чем до сих пор. А встреча нежелательна. От той сечи, что улеглась не так давно, не успели прийти в себя. Единственное, что смогли сделать, подобрать и передать на руки людей в ближайших селениях раненных. Надо бы позаботиться еще и о живых — объединить в новые, более-менее отборные сотни, дать сотням предводителей, а всем — время на отдых. Пусть бы улеглись пережитые страхи, чтобы пришла в руки сила. Как и уверенность, между прочим. Летней ночи для этого не достаточно. Следует что-то сделать, чтобы отдалить сечу на более, чем ночь. А как? Да, как?
Воинам безразлично все. Кто ухаживает за жеребцом, кто устраивает себе место для отдыха, а кто спит уже. Только князю не до сна-покоя. Сидит над неширокой, замутненной переходом через нее и барахтаньем в ней тысяч и тысяч коней, рекой, и которая отделяет его лагерь от противоположного и от поля боя, лежащего между лагерями, и выискивает, что можно сделать, чтобы грядущий день не стал для него и его воинов роковым. Послать видаков, чтобы проникли между обров и осмотрели, о чем заботятся обры, какие вынашивают намерения? А что даст это? Он сколько слал — и все зря, как в бездну канут. И за помощью к Добриту прибегать не приходится. Не так бессилен есть, хоть и потерял немало. Вон сколько их, воинов тиверских, дулебских, и справа и слева, и за плечами. Еще будет кому выйти и постоять за землю Троянову. Требуется лишь время, чтобы опомнились после кровавой битвы и воспряли духом и уверенностью.
И сидит, прислонившись к дереву, думает о том, и выходит на сам берег и присматривается к увитому уже сумраком полю боя за рекой, тоже думает и выискивает желаемое. Пока не заискрилось оно спасительной искрой в его думах: поле брани усеяно трупами, как антов, так и обров: почему бы не выйти завтра и не сказать обрам: остаемся воинами, но будем и людьми; прежде чем брань продолжить между живыми, отдадим дань павшим. Или обры так уж равнодушны к убитым? Или у них нет обязанности друг перед другом, как и перед обычаем предков: отдай должное собрату, кто-то, где-то, когда-то отдаст и тебе? Во всех племенах это не только обычай — первая заповедь, не может быть, чтобы она обходила обров. Видят же и знают: если не уберут с поля боя собратьев, им будут клевать завтра глаза птицы, будет есть их зверь, будут топтать, когда начнется новая сеча, кони. А трупов вон сколько. Где скрестят мечи завтра, послезавтра, если оставят убитых там, где упали? Коню ногой некуда ступить.
— Отрок! — зычно зовет ближайшего из стражей и идет к своей палатке. — Тысяцкого ко мне, и немедленно.
Их немало при нем. Стоят отдельным лагерем возглавляемые Старком дулебы, а среди дулебов не только Старк тысяцкий, обособленные от предводителя сечи с обрами и те из тиверских тысяч, которых взяли под свою руку воеводы Власт и Чужкрай. А все же не замедлили объявиться и предстать перед князем. Сразу и по всему приметил: надеются на наихудшее.
Поэтому первое, что сделал, — постарался успокоить своих соратников, их состояние: и вызвать всех на откровенный разговор.
— Кто пойдет к обрам как нарочитый муж? — спросил и бросил пытливый взгляд на всех и каждого в отдельности. Тысяцкие тоже переглянулись.
— А надо нам идти?
Всегда спокойный и неповоротливый Чужкрай на этот раз проявил большую ловкость: был первым, кто решился спросить и этим уже возразить князю.
— Договариваться же не с конюхами — с тарханами, поэтому должны послать такого, который мог бы вести дело на равных.
![Анатолий Фоменко - Книга 1. Античность — это Средневековье[Миражи в истории. Троянская война была в XIII веке н.э. Евангельские события XII века н.э. и их отражения в истории XI века]](/uploads/posts/books/216679/216679.jpg)