Юрий Давыдов - Март
Добржинский предложил ему папиросу. Поливанов поблагодарил и отказался.
– А фамилию командира не помните ли, господин Поливанов? И назовите, пожалуйста, кого-либо из ваших кронштадтских знакомых.
– Фамилию командира? – усмехнулся арестованный. – Я, разумеется, помню, господин прокурор, однако назвать ее не желаю. А равно и моих знакомых.
– Видите ли, Константин Николаевич, запирательство только вредит вам. Согласитесь, это укрепляет нас в подозрениях, тогда как вам да и нам с Андреем Игнатьевичем желательно бы скорее рассеять их. Не вижу оснований, почему бы скрывать командира, знакомых… А?
– Нет, господа, позвольте не называть.
– Как вам угодно, – нахмурился Добржинский. – Придется в протокол… Так, так… Ну, а после отставки где же изволили проживать?
– Подыскивая приличное занятие, жил в столицах. Да ведь, господа, стоит взглянуть на указ об отставке, там ведь все: где да когда жил. А так, на память, черт его знает.
Подполковник Никольский положил перо. Тронул губы платком. Спросил:
– Чемоданчик-то с динамитом откуда у вас?
– Вот ждал я этого вопроса. – Поливанов будто обрадовался. – Ждал, ей-богу. Ну что тут скажешь? Попутал бес. Повстречал как-то одного знакомого… Да-с. Был. извините, того-с, накуликался, извините. Он мне и говорит: «Возьми-ка, брат, чемодан да и спрячь». Я: «Изволь, брат». И невдомек, что там эдакое-то. Ну, а имя знакомого, не обессудьте, тоже назвать не могу-с. Долг чести. – Он растерянно улыбнулся. – Чтобы это я в другой раз – боже спаси! Ни за что ни про что и угодишь-таки в историю.
– Та-а-ак, – протянул прокурор. – А когда этот ваш знакомый дал вам чемодан с динамитом? Когда?
– Не помню. Кажется, осенью.
– Должен заметить, господин Поливанов… – Добржинский подхватился с места, пробежался мелкими шажками. – Должен заметить, ответы ваши до крайности неубедительны. Боюсь, придется не одну неделю провести взаперти.
Поливанов выпрямился:
– Сударь, не угрожайте мне. Я дворянин, офицер. Я дал объяснения, какие счел долгом. Скажите наконец, в чем меня подозревают?
Никольский встал. Его округлое брюшко приятно выпятилось под голубым мундиром.
– Вы принадлежите к преступному сообществу, именующему себя социально-революционной партией.
– Кто? Я? К какому такому сообществу?
– И это вам тоже дал знакомый? – Никольский потряс пачкой прокламаций Исполнительного комитета.
Поливанов вздохнул:
– Господа, прошу прекратить допрос, я очень устал. Вы не верите… Что же мне делать?
* * *Называющий себя Поливановым не сомневался – личность его установят. Месяцем раньше, месяцем позже. И тогда… Одного московского подкопа достаточно для смертного приговора.
Десять тысяч раз взывал об осторожности и осмотрительности. А теперь в четырех стенах камеры приходится согласиться: на всякого мудреца… Что ж такое стряслось? Какая пружина вдруг ослабела? Ну хорошо, он был возмущен трусостью знакомых студентов. Маменькины сынки, у которых с языка не сходило: «Народ, свобода», – убоялись заглянуть к Александровскому или Таубе, чтобы заказать фотографии казненных героев. Пресняков с Квятковским положили жизнь «за други своя», а «други» струсили зайти за карточками. Тут его возмутила не столько трусость петрова или сидорова, сколько дряблость всего этого общества, на словах сочувствующего борьбе. А фотографии-то нужны были, очень нужны для заграничных изданий. Правда, Осинский когда-то писал: «Пусть нас забывают, лишь бы дело не заглохло». Но это он писал для друзей, чтобы горе недолго гнуло. А когда народ забывает имена, дело глохнет. Как можно было не заказать фотографии казненных? Как было не пойти?
Да, все это чистая правда. И все же это не вся правда. Какая-то душевная пружина ослабла в те дни. Ведь он от Клеточникова знал: не следует иметь дело именно с Александровским. А он пошел на Невский. И это минутное колебание на пороге заведения, когда он устало, с какой-то предательской вялой покорностью сказал себе: «Э, будь что будет…»
Прокурор с подполковником тоже не сомневались: раньше иль позже они установят личность «называющего себя Поливановым». Но дело было не только в этом. Дело еще в том, чтобы доказать «отставному поручику»: вы вовсе не отставной поручик и не господин Поливанов. Именно доказать, а не вынудить признание. И не потому только, что Поливанов крепкий орешек, но и потому, что одна эпоха пыток минула, а другая еще, увы, не наступила.
– Квартирная хозяйка – раз, – вдумчиво перечислял Никольский, помечая «галочку» на чистом листке. – Кто-либо из кронштадтцев – два. Потом – настоящий, подлинный поручик Поливанов. Он ведь существует на белом свете? Верно?
Добржинский семенил из угла в угол, оправлял тугие манжеты. «Экий Бобчинский», – насмешливо косился на него Никольский.
В кабинет постучали.
– Дозвольте, ваше высокоблагородь? Вот-с, велено передать.
Никольский взял бумагу, расписался в книге, тронув пенсне, прочитал:
РАЗБОР ШИФРОВАННОЙ ТЕЛЕГРАММЫ ИЗ Г. КРОНШТАДТА ОТ ШТАБС-КАПИТАНА МАРВИНА К НАЧАЛЬНИКУ С.-ПЕТЕРБУРГСКОГО ГУБЕРНСКОГО ЖАНДАРМСКОГО УПРАВЛЕНИЯ ОТ 30 НОЯБРЯ 1880 ГОДА ЗА № 2006.
УКАЗ ОБ ОТСТАВКЕ ПОРУЧИКУ ПОЛИВАНОВУ ВЫДАН КОМАНДИРОМ КРОНШТАДТСКОЙ АРТИЛЛЕРИИ 25 ИЮНЯ 1879 ГОДА. НОМЕР НА УКАЗЕ ПО ОШИБКЕ НЕ ПРОСТАВЛЕН. НАЗВАННОЕ ЛИЦО ПО ПРЕДЪЯВЛЕНИИ МОЖЕТ БЫТЬ ПРИЗНАНО БОМБАРДИРОМ ДМИТРИЕВЫМ.
Они сели рядом – прокурор и подполковник, положили перед собою указ об отставке, отобранный у арестованного, и телеграмму из Кронштадта.
– Видите, Антон Францевич? А у нашего-то «Поливанова» номер!
– Вижу, Андрей Игнатьевич, – отвечал Добржинский. – Да и вообще я сразу почуял фальшь.
– Нет, а вы и сюда, сюда взгляните. Вот дата: выдан в декабре, а Марвин указывает – июль.
– Да-с, сомневаться нечего.
И на Шпалерную в Дом предварительного заключения стали вызывать свидетелей.
Полногрудая мадам Горбаконь, увидев в углу бывшего своего жильца, отчужденно и строго поджала губы.
– Сперва несколько необходимых формальностей, – обратился к ней прокурор. – Ваше звание?
Мария Ивановна ответила с достоинством:
– Вдова трубача собственного его величества конвоя.
– Вот как? – комически удивился «отставной поручик».
Никольский неодобрительно поднял палец, но глаза за стеклышками пенсне улыбались.
– Ваш возраст?
Вдова трубача ответила не слишком громко:
– Сорок.
Никольский черкнул перышком в бланке для допросов.
– Госпожа Горбаконь, – привычной официальной скороговоркой посыпал прокурор, – вам предъявляется лицо, называющее себя отставным поручиком Поливановым. Признаете ли вы его за того человека, который снимал комнату в вашей квартире?
– Да, он самый.
– Что вы имеете рассказать относительно образа жизни лица, называющего себя отставным поручиком Поливановым?
Вдова так и загарцевала:
– Очень даже многое могу, господа, очень даже многое. Поливанов занял у меня комнату под номером один. Хорошо помню, приехал почти без вещей…
– Но какие-нибудь вещи были? – спросил Добржинский, обмениваясь с Никольским быстрым взглядом.
– Да так, господа, пустое, и вещами-то нельзя назвать. Подушка, картонка. Пустое. Нет, вот еще, помню, чемодан был.
– Какой чемодан? – насторожился Никольский.
– А небольшой такой, дешевенький, в черном парусиновом чехле.
Добржииский наклонился к подполковнику:
– Чемодан давно был.
Он произнес это так, чтобы «поручик» слышал и понял: версия о знакомом, который вручил ему осенью чемодан с динамитом, рухнула.
– Уходил он всегда рано, часов в девять, а возвращался нередко в полночь, – балабонила Горбаконь. – И всегда один. Бывали у него какие-то люди, но чрезвычайно скрытно. А как вернется, господа, так сейчас это дверь на запор щелк-щелк, и ни звука. Что он там делал, бог весть. Подойду – ни шума, ни шелеста, ни стука, ну ровно ничего, ей-богу. Вот, думаю…
– Ай-ай-ай, – заметил арестованный, – трубачиха, а подслушивала!
Мария Ивановна горделиво колыхнулась:
– А я ваши попреки, сударь, знать не желаю.
– Господин Поливанов, – рассердился прокурор, – прошу вас молчать. В противном случае мы удалим вас.
Свидетельница пустилась еще бойчее:
– Иногда оставался он, господа, до полудня. И всякий раз, заметьте, когда полы мыть. Все прочие жильцы уходили, а он никогда. Будто у меня не порядочный дом – украсть могут. А и украсть-то у них нечего, ежели и покусится прислуга. Даже вот потребуются ему папиросы, так он что же? Он, господа, чуть дверь приотворит, сунет Матрене деньги и опять щелк-щелк. Очень скрытный господин, пятый год сдаю комнаты, а таких не видела.
– Хорошо-с, Мария Ивановна, хорошо-с. А вот что: не получал ли ваш жилец письма, денежные повестки?
– Никогда и ничего, – замотала головой вдова трубача. – Да и откуда эдаким-то получать?!
