Милош Кратохвил - Европа в окопах (второй роман)
Врачи и камердинер вскочили с кресел и быстро подошли к ложу больного. Император резко, хрипло раскашлялся, грудь его сотрясалась. Лоб горел от высокой температуры. Д-р Керцель пытался влить императору в рот ложечку успокоительного лечебного сиропа.
Франц Иосиф ощущал, как внутри у него бьют молоты, которые теперь все сокрушат — легкие, кости, сердце… конец! Значит, конец…
Понемногу молоты успокоились, И в местах, куда падали их удары, боль начала отступать.
Но слово «конец» продолжало беззвучно стоять над постелью, оно поднималось из гроба Элизабет, из гроба сына, от похоронной процессии Франца Фердинанда и этой его Хотковой, от ночного погребального шествия, вытекавшего из Вены, словно подземная река, и погружающая куда-то вглубь, потом… потом война… моим народам… когда он вернется, у них уже не будет… все распадается, только поверхность еще как-то держится… поверхность… и форму военным поменяли, не надо было, не надо… полевая серость, серая, как земля, и земля разверзает перед ним могилу… тьма… тьма… почему не принесут свет? Хотелось бы…
Еще раз хотелось бы увидеть… своего гвардейца, белый плюмаж не каске, золото на красном мундире сияет… сияет… свет…
В девять часов двадцать минут вечера профессор Ортнер констатировал смерть императора.
Министр Шпицмюллер пригласил супругов Шенбеков поглядеть на погребальное шествие из его квартиры. Квартира министра на Асперплац была выгодно расположена: она занимала весь второй этаж над кафе «Атласгоф», под ее окнами процессия должна была сворачивать со Штубенринга на набережную Франца Иосифа.
Статский советник Шенбек с радостью принял приглашение, причем не только из практических соображений. Он был знаком с доктором Шпицмюллером еще со времен, когда тот был генеральным директором австрийского Кредитанштальта. Уже тогда это было полезное знакомство, тем более — позднее, когда Шпицмюллер был приглашен в кабинет Штюргка в качестве министра торговли. В этом человеке привлекало и нечто иное: он был не только источником богатой информации, зачастую мало кому доступной, но Шенбеку более всего импонировала та порой доходящая до цинизма ирония, с какой Шпицмюллер взирал на все окружающее. Шенбеку было ясно: корни ее в постоянном соприкосновении этого великолепного экономиста с деньгами, которое притупляло его мировосприятие своей повседневной приземленностью, лишая его возможности видеть и признавать высокие идеалы, в конечном счете движущие человеческой историей. И именно потому, что сам Шенбек ни минуты не сомневался в собственной приверженности такому высокому пониманию жизни и ее ценностей, он позволял себе роскошь без опаски заглядывать через край пропасти — в глубины шпицмюллеровского сарказма и его пессимистических предсказаний. При этом он даже испытывал приятное подсознательное ощущение пробегающего по спине холодка, как праведный священник, сравнивающий собственные принципы с исповедью кающегося грешника. Со Шпицмюллером Шенбеку было проще: господин министр не нуждался в отпущении грехов, на что — при всей внутренней самоуверенности — Шенбек не осмелился бы из-за безусловного превосходства партнера в духовной оснастке.
Пока что картина под окнами квартиры Шпицмюллера не менялась. Мостовая Окружного проспекта и набережной, которые здесь перекрещивались, была пуста, только тротуары чернели любопытными, толпящимися за ровными неподвижными шпалерами солдат венского гарнизона. Неустанно колебались лишь языки пламени погребальных факелов, размещенных на канделябрах и на специальных пирамидальных обелисках. Но и их беспокойное полыханье было довольно умеренным, ибо привычный венский ветер был усмирен ясным ноябрьским днем.
Устроившись в кресле у окна возле хозяина дома, статский советник был разочарован сегодняшней молчаливостью Шпицмюллера, что было трудно объяснить погребальным настроением — это не соответствовало бы его характеру. Или это отзвуки недавно перенесенной болезни, довольно тяжелого бронхита, который — как заметил хозяин — избавил его от необходимости участвовать в утомительном спектакле?
Тишина в обоих креслах распространилась и на зрителей у соседнего окна, ее не осмеливались нарушить даже госпожа Шенбек, тем более — их сын Фреди в наглаженной форме вольноопределяющегося; оба считали это полное уважительного достоинства молчание вполне соответствующим серьезности нынешних событий.
Но потом тишину все-таки нарушил хозяин дома:
— Смотрю я на «Уранию», — он показал на силуэт здания, высящегося напротив скрещения Окружного проспекта и набережной; его куполообразная башня, приспособленная под обсерваторию, выделялась на будничном фоне доходных домов и такого же скучного фасада военного министерства. — Сегодня она тоже ожидает тех, кто пройдет мимо нее. Урания… Это была умная девица; папаша — великий Зевс, мать — Мнемозина, богиня памяти. Неплохое приданое! Потом на Олимпе в ее ведение попала астрономия. От отца она унаследовала традицию власти, от матери способность не забывать, что однажды узнаешь, а в своей новой должности научилась смотреть на землю, не отделяя ее от космоса. Завидная комбинация! Поговорить бы с ней после нынешнего дня… о нынешнем дне.
Семейство Шенбеков в знак согласия дружно закивало, стараясь изобразить на лицах понимание.
Но тут уже в дали Штубенринга показалось начало процессии.
Шпицмюллер раскрыл окна, все поднялись с кресел.
По мере приближения кортежа можно было все лучше разглядеть его внутреннее членение. В случае надобности хозяин дома давал соответствующие разъяснения:
— Первые два, что несут горящие фонари, — это придворные шталмейстеры, затем, за эскадроном кавалерии, тот одинокий мужчина в черном на черном коне — так называемый «придворный всадник», сейчас я не буду отнимать у вас время на объяснение, что он символизирует… Теперь приближается пароконный экипаж, это придворные камердинеры, а за ними в двух повозках флигель-адъютанты. В том экипаже с шестиконной упряжкой едут генерал-адъютанты…
Когда уже были упомянуты капитан личной гвардии, гофмаршал венгерского двора, первый гофмаршал австрийского двора, верховный гофмаршал и другие сановные особы, госпожа Шенбек стала проявлять явные признаки нетерпения. Она была разочарована, поскольку вопреки высоким должностям все эти сановники были в конце концов лишь слугами императора, а она-то надеялась увидеть во главе процессии самых высокопоставленных гостей и различные делегации.
Шпицмюллер усмехнулся:
— Видите ли, милостивая госпожа, когда в древнем Египте хоронили фараона, то целая толпа его служителей и ремесленников шла перед ним в гробницу, чтобы и в загробном мире быть к его услугам. Египтяне были отличными экономистами и, чтобы не лишаться полезных работников, вместо живых рабов посылали в фараонову могилу глиняные фигурки, но ведь это ничего не меняет, принцип остается тот же, да и не один только принцип.
А тем временем под окнами маршировали отряды дворцовой личной стражи, отряд конных гвардейцев, на сей раз спешенных, отряд императорских драбантов… Однако мостовая не гудела под чеканными ударами сапог — парадный похоронный шаг был длинный, медленный и лишь слабо шелестел по камням.
А дальше… госпожа Шенбек вывесилась из окна…
Приближались погребальные дроги с гробом.
Тянули их восемь вороных — черных как уголь. Они шли легко, пританцовывая на нервных ногах, усмиряемые уздечками шталмейстеров, сидевших в седлах на последней паре. Над лбом каждого животного развевался султан из черных страусовых перьев, а поскольку кони при каждом шаге взмахивали головами, получалось, как будто они одобрительно кивают, сознавая всю важность обряда, в котором принимают столь значительное участие.
— Да ведь они красные! — воскликнула пораженная госпожа Шенбек.
— Да, по испанскому придворному церемониалу… — успокоил ее министр.
Погребальные дроги действительно сияли алой и золотой краской на лаке столбцов, колес и балдахина, на тяжелых складках ниспадающей с гроба материи. И в ту самую минуту — госпожа Шенбек сочла это за особый знак свыше, хотя такое уже несколько раз случалось и прежде — солнце прорвало тучи, и в нем заполыхали пурпур бархата и позолота бахромы, бордюр и шнуровка на форменных мундирах гвардейцев и представителей разных родов оружия, в качестве почетного караула вышагивавших по бокам погребальных дрог: четверо личных лакеев усопшего Величества с пылающими восковыми факелами, четверо пажей, гвардейцы из парадной стражи с серебряными топориками алебард над головами, дворцовые гвардейцы в длинных белых свисающих с плеч плащах, под которыми при каждом шаге просвечивал пурпур мундиров с золотым галуном, венгерская гвардейская личная стража в переброшенных через одно плечо леопардовых доломанах, с перьями райских птиц на меховых шапках…
