Генрих Йордис фон Лохаузен - Верхом за Россию. Беседы в седле
Придать навязанной нам борьбе более глубокий смысл чем простая самооборона, вот что нужно было сделать еще в 1914 году. Тогда — в бесподобном прорыве — мы понимали, что кроется в нас. Сегодня, став более знающими, мы можем исполнить завещание 1914 года. Одного расширения, одного выживания тут мало. Франки тоже не успокоились, пока не нашли оправдания своей власти в римской короне. Эта корона еще сегодня наше наследие. И оно требует большего, чем просто силы, требует превосходства не только в оружии, технике, административном управлении, в правовой системе. Оно требует силу убеждения также на чисто человеческом уровне и как ее самое непосредственное выражение: стиль.
Мы скачем здесь и ради него тоже. Стиль требует иметь вид в сравнении с аморфным, быть в форме по отношению к бесформенному, сделать постижимым иначе непостижимое, это значит: уметь сказать много с самыми немногими словами и с самыми скупыми жестами; в живописи с самыми малочисленными штрихами, в архитектуре ничем иным как с правильными размерами. Китайцы называли бы стиль искусством оставления, подавления всего несущественного, игрой с пустотой, светом и тишиной. Но для народа в его целостности стиль означает быть отражением большого ландшафта, отчеканенного до четкого контура как бедуин со стороны пустыни и индеец со стороны прерии.
Стиль есть у того, кто находит самого себя. Важнее любого расширения путь внутрь, важнее всей широты мира — дорога к истокам. Но эта дорога, как однажды объяснил граф Кейзерлинг — балтийский вельможа и ужас всех профессоров философии — иногда вела бы вокруг всей Земли. Конечно, не для всех. Но, для него — безусловно. И, конечно, вообще для нас, немцев. Нам нужен мир, чтобы найти самих себя, чтобы стряхнуть с себя то, что нам еще кажется провинциальным, фальшивым, неестественным. Мудрецы Индии не нуждаются в этом. Им достаточно Гималаев, как настоящему туарегу [туареги, народ хамитского происхождения, населяющий Сахару, прежде всего нагорье Ахаггар (Хоггар)] отшлифованной пустыни. Для французов Франция или Париж, для итальянцев соответственно собственный город — Флоренция, Милан, Неаполь уже равны тем доскам, которые «означают мир». Но это не удовлетворяет ни нас, ни британцев. Также они требуют — как мы — фона всего мира, чтобы на самом деле стать быть самими собой: остров и мировая империя — это полюса их существования. Мы в этом отношении похожи на них: империя, фокус параболы, руки которой расставлены до бескрайнего широко.
Не Шпенглер ли говорил, что мы всегда только становимся, но никогда не есть? Не характеризуется ли наша жизнь поэтому меньшей прелестью, чем у итальянцев, например, или испанцев? У наших произведений она не отсутствует. У нас есть стиль в том, что мы делаем, но есть ли он у нас самих? Кто много думает, много размышляет, тот с большим трудом приобретает его, чем тот, кто легко двигается в унаследованных формах. Непринужденность это почти синоним «хорошего стиля». Для животных она естественна. У животных, диких животных, почти всегда есть стиль, у человека редко, и у человека из деревни больше, чем у горожанина. Односторонне предрасположенные народы как британцы, испанцы или арабы приобретают его быстрее, чем многосторонние или проникающие в глубину, как мы, к примеру, или русские, или индийцы. Или он у них есть только в силу их касты как у наших моряков или солдат или крестьян во Фрисландии, в Вестфалии или в Тироле. Однако, все это еще не стиль нации. Там тоже недостаточно простой производительности и достижений, не хватает и одного усердия, интеллекта, знаний, даже характера. У нас все это есть. Но у нас нет того образа жизни, который привлекает своими чарами всех иностранцев, его у нас нет, еще нет. Как нас учили: «Обыкновенные души платят тем, что они делают; благородные души — тем, что они есть». Это говорил не какой-то древний грек, а Шиллер.
Существовать посреди целого и неразделимого творения, но сначала однажды «быть», с этого все начинается. «Быть» — это значит стоять над временем, как над всем, что делают, к чему стремятся или что представляют. Но мы слишком охотно превращаемся в рабов нашей профессии и становимся тем самым зловещими миру. Мы хотим сделать все полностью, все сделать лучше, чем кто-то еще, мы не можем смотреть, не происходит ли это в другом месте в таком же совершенстве. Но не легче ли достичь совершенства в своем деле, чем в самом себе, не есть ли наше бегство в деловитость бегством от нас самих, наша мнимая сила не свидетельство ли глубокой внутренней слабости? Мы хотим, чтобы нас судили по нашим достижениям, по ним же мы судим других. Оттуда наш успех в мире, который думает, что можно сделать все. У нас самые лучшие инструменты, самые красивые игрушки, вероятно, также самое лучшее оружие. Поэтому нами восхищаются, нас ненавидят и боятся. Но не подвергаемся ли мы тем самым опасности, что то, что мы выиграем с одной стороны, снова потеряем с другой? Усердие, основательность, пунктуальность и какие еще наши добродетели могут быть — они достаточны только в силу другого качества, которое лишь как вассалам указывает им на их место. Когда-то оно тоже было немецкой добродетелью, то спокойствие майстера Экхарта, которое одним махом делает нас свободными от мира и свободными для него. У того, кого еще держат в своих лапах ненависть, жадность или тщеславие, в лучшем случае только одна рука свободна, и он может служить своему господину только одной этой рукой.
Еще сегодня японцы в этом превосходят нас. Все же, при всей их деловитости они проводят целые часы в безмолвном погружении. Они до земли кланяются перед их императором, перед восходящим солнцем, перед ларцом их предков. Их бусидо, «путь воина», их искусство фехтования, умение пользоваться кистью, луком — это одно «найти себя через забвение самого себя». Они называют это «дзен». Японский лучник не думает: «Теперь!» Его воля отключена. Когда наступает момент, тетива спускается сама собой. Настоящий самурай не думает: «Вот теперь я нанесу удар!» Не его сознание руководит его оружием, меч сам находит свою дорогу. У нас тоже сохранились остатки такого знания. Наша муштра — она тоже должна пройти через нас, должна превращать нас, до тех пор пока нам она больше не потребуется и в конце будем стоять над ней. Кто не достигнет этого, никогда не сможет образцово исполнять свою службу. Тот, кто не поднимется над собой, не станет примером. Не слишком важничать — не это ли — наряду с основой всей мудрости — существенная немецкая, существенная прусская добродетель? Она была ею, во всяком случае.
«Кто больше хвастается, — скажете вы — больше получает от жизни»? Конечно, на юге. Там это соответствует актерскому инстинкту средиземноморской расы. Слово для итальянцев, также для актеров, вероятно, для политики; но для нас? Для англичан важно их искусство с улыбкой умалять значение того, что они есть, что делают и что говорят. «Understatement», «преуменьшение», пишется с большой буквы. Англичане это англосаксы, той же самой крови, что наши англы и нижнесаксонцы, только перемешанные с кельтами и с норманнскими пластами. Но это еще мало что говорит. У нас тоже частично та же кровь, что и других, даже с нескольких сторон. Но превосходство над собой от этого не зависит.
Я вспоминаю о лейтенанте вроде вас; это было еще до 1914 года в каком-то прусском полку. Из гвардейских или линейных войск, я точно не знаю. Судя по тому, кто рассказал мне об этом, пожалуй, он мог быть из гвардии. Впрочем, по-видимому, вполне рутинная история, и, тем не менее, весьма многозначительная. Однажды командир полка сделал выговор этому лейтенанту за какой-то проступок, в котором тот вовсе не был виновен. Его ротный командир узнал об этом, разобрался в деле и сообщил об этом командиру полка. Тот снова вызвал лейтенанта к себе и спросил, почему же он принял эту несправедливость без какого-либо возражения. К своему удивлению командир получил ответ: «Господин полковник, но ведь что-то в таком роде только задерживает!» Кроме того, речь ведь не шла о чем-то оскорбительном, заметил лейтенант, о войне тоже нет, потому не так уж важно, кто именно совершил ту ошибку, ведь они все в равной степени состоят на службе Его Величества. Ему этого было достаточно, и в этом все равно ничего нельзя было бы изменить. Есть ли что-то «более немецкое», чем эта история?
Излишнее рвение только вредит. И даже в собственном деле оно было бы плохим, даже очень плохим стилем. Стиль — это значит держать дистанцию по отношению к себе, своей деятельности, своим интересам, своим преимуществам. Стиль — это в этом отношении прожившая мудрость. Не без причины в офицерских клубах и столовых именно самых лучших наших полков считается предосудительным хоть одним словом касаться служебных будней. Если коммерсанты любят, где бы они ни собрались вечером, поговорить о ценах, политик о политике и профессора об их предмете, у нас такое поведение считается угодливым, подхалимским, но как раз только у нас.
