Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина
— Из Магницкого, ваше сиятельство, известно мне, что записи летописные велись по Византийскому календарю. А тот календарь вел счисление лет от сотворения мира. Мы же ныне ведем счет от Рождества Христова, который родился в 5508 году от сотворения мира. И так как разница меж нынешним нашим календарем и прежним равна 5508 годам, то, стало быть… — Миша немного помолчал и, произведя в уме расчет, произнес: — …то, стало быть, случилась та битва в 1240 году от Рождества Христова.
Князь даже в ладони хлопнул от удовольствия, и глаза его засияли радостью человека, встретившего в глухом лесу себе подобного.
— А что ж за битва была в том году? — снова спросил Щербатов.
Миша задумался: в отечественной истории был он гораздо слабее, чем в истории Рима и Греции, — и книг еще почти никаких не написали, и прошлое России даже академикам еще не представлялось достаточно связным и ясным.
— Никак, битва со шведами на Неве? — спросил Ларион Матвеевич, не будучи в своей правоте совершенно уверенным и вмешательством своим выручая сына.
И вновь хозяин дома возликовал:
— Примите комплименты, господин капитан. Редко, кто в городе нашем разгадал бы сию шараду. А теперь позвольте дать приличествующий сему тексту комментариум.
О чем сие? Что за «сеча»? Откуда «Римляны»? Какой «король»? Кто «взложил печать на лице» короля «острым своим копьем»? Речь идет о знаменитой Невской битве, после коей новгородский князь Александр Ярос–лавич и стал прозываться Невским.
«Римляны» здесь — шведы. Всех католиков на Руси называли тогда римлянами, а иноземцев — немцами. «Король» — шведский предводитель герцог, точнее, ярл Биргер, а «печать на лице» поставил ярлу сам Александр Ярославич.
А теперь, для того чтобы не комментировать мало понятный текст летописи, позвольте мне переложить ее дальнейшее содержание современным языком.
Как только князь Александр ударил ярла в лицо копьем, тотчас же в бой ввязались шесть «муж храбрых… из полку его». Одного из них и звали Гаврилою Олексичем. Он въехал по доске на вражеский корабль вслед за убегавшим от него шведским «королевичем» и сбросил «королевича» в воду вместе с конем. После чего стал биться с самим шведским «воеводою середи полку их».
А теперь извольте принять от меня некий стихотворный сюрприз.
Щербатов встал и, загадочно улыбнувшись, отошел чуть в сторону.
— Прочту я вам не свои стихи, хотя грешен — иной раз и стихами балуюсь, но «Оду Первую Александра Петровича Сумарокова на победы государя императора Петра Великого». Вот, слушайте.
Возведен его рукою,
От Нептуновых свирепств,
Град, убежище к покою,
Безопасный бурных бедств;
Где над чистою водою
Брег над быстрою Невою, ¦
Александров держит храм:
Где Борис пространным небом,
Путешествуя со Глебом,
В помощь нисходили к нам.
— Что сие значит, ваше сиятельство? — спросил Миша. — Я что–то не возьму в толк, зачем пиита воедино связал Александров храм со святыми Борисом и Глебом, да еще напоследок добавил, что оные святые нисходили к нам в помощь?
Щербатов только очами чуть улыбнулся, а лицо его ни единым мускулом, ни единою морщинкою не выдавало, что этот вопрос как раз и позволяет ему эффектно поднести обещанный сюрприз.
— «Александров храм» — это Александро — Невский монастырь, где ты, наверное, не раз гулял. Существует предание, что монастырь поставили на том самом месте, где перед сражением Невского со шведами воин Александра Ярославича, по имени Пелгусий, увидел во сне двух первых русских святых — Бориса и Глеба, которые сказали ему, что торопятся на помощь своему сородичу, то есть князю Александру.
— А разве Александр Невский был им сородич? — еще более удивляясь, спросил Миша.
— Был, — ответил князь.
И Миша заметил, что и самые малые искорки веселья совершенно угасали в его очах, а на смену веселью вспыхнула в глазах его гордость, ибо Щербатову и Невский, и оба святых тоже были роднёю.
— Однако ж сегодня не о них идет речь, а о ваших родственниках, — снова чуть улыбнулся князь. — И вот здесь–то могу заверить вас, что именно от сего Гаврилы Олексича и идет род ваш. Однако потом линия ваша в летописях, мне известных, прерывается, для того чтоб возникнуть потом снова.
Внук Гаврилы Олексича — тоже Гаврила — получил прозвище Прокша. Сие уповательно происходит от имени Прокопия. А «Прокопий» по–гречески означает — «Схватившийся за рукоять меча».
Надобно заметить, что предки наши просто так прозвищ не давали, и, стало быть, ваш Прокопий либо был вспыльчив, либо храбр.
Я бывал в Новгороде и хорошо помню, что все Прокшиничи похоронены в церкви Спаса на Нередице. Внук же Прокши, именем Федор Александрович, получил прозвище Кутуз, а сие слово по–татарски тоже означает «Вспыльчивый» или даже «Бешеный», что, уповательно, также о нраве его свидетельствует. А правнук Прокши, Василий Ананьевич, получил прозвище Голенище. Надо думать, был Василий длинноног, оттого и дали ему такое прозвище. От них–то, Федора Кутуза и Василия Голенища, и пошли дворяне Кутузовы и Кутузовы — Голенищевы.
Был Федор Кутуз от Гаврилы Олексича колено четвертое, а Василий Голенище — колено пятое. Дальше потомки Кутуза и Голенищева служили великим князьям московским, всегда честно ополчаясь на их недругов.
В летописях встречал я и Кутузовых, и Голенищевых — Кутузовых, кои были верными слугами и Василию Васильевичу Темному, внуку Димитрия Донского, в борьбе его с Шемякою, и Василию III Иоанновичу — отцу Иоанна Грозного. В седьмом колене, считая от Гаврилы Олексича, стали и Кутузовы, и Голенищевы окольничими, а в восьмом один из них — Федор Юрьевич, по прозвищу Щука, — стал даже боярином.
В девятом колене три дочери Андрея Кутузова породнились со знатнейшими боярскими родами России: одна была замужем за боярином князем Федором Андреевичем Куракиным, вторая — за князем Василием Федоровичем Телепневым — Оболенским.
Третья его дочь — Мария — повелением Иоанна Васильевича Грозного стала женою последнего царя Казанского Едигера — во святом крещении Симеона.
Еще через четыре колена появился на свет и отец ваш — Матвей Иванович, а в колене четырнадцатом и вы сами, господин капитан, и братья ваши — Андрей, Логин и Семен.
— А ты, — обратился князь к Мише, — стало быть, колено пятнадцатое сей славной фамилии.
Ларион Матвеевич встал, весьма польщенный тем, что довелось ему услышать.
— Не знаю, как и благодарить вас, князь, — произнес он с почтительностью и сугубою признательностью.
— Ад хонорес, капитан, ад хонорес, — проговорил Щербатов и, спохватившись, что собеседник его может не знать латыни, тут же и перевел: — Ради чести, единственно ради чести. — И с тем папку с листками отдал Лариону Матвеевичу.
После чего батюшка наклонил голову и обменялся с князем крепким, дружеским рукопожатием.
Щербатов проводил их до двери и, перед тем как расстаться, почтительно раскланялся.
Миша вышел с отцом на Невскую першпективу. День был все так же хорош. Отец и сын переглянулись и угадали, что идти домой им вовсе не хочется, а охота погулять еще.
Ларион Матвеевич улыбнулся и предложил:
— Пойдем к Александрову монастырю да и прогуляемся по бережку Невы, где предок наш Гаврила Олек–сич римлян сокрушал.
Миша ответил отцу благодарной улыбкой и спросил:
— А отчего это нынче князь с нами был столь любезен?
Батюшка усмехнулся:
— Когда в первый раз пришел я к нему, был я князю почти неведом, оттого и встретил он меня сообразно сему обстоятельству. Ну а ныне, когда знает он, с кем Дело имеет, то и поступает уже по–иному, согласно
новым знаниям своим: и бояре у нас в роду были, и окольничие, и царям, хотя бы Казанским, мы по крови родня. А главное — понял князь, что верою и правдой служат Голенищевы и Кутузовы России вот уже полтыщи лет и были всегда бранною десницей отечеству своему. Как было не поклониться этаким почтенным сюжетам!
7
И еще одну встречу Миша запомнил на всю жизнь. Произошла она осенью того же, 1755 года.
Батюшка вернулся из поездки на Урал, где велено было ему инспектировать крепости линий елецкой и оренбургской.
И как всегда бывало, когда после разлуки с детьми оказывался Ларион Матвеевич дома, брал он с собою Мишу и других детей и отправлялся на прогулку по городу, чтобы рассказать и объяснить нечто полезное и интересное.
Так и прежде ходили они за город, и отец показывал Мише водяные и ветряные мельницы и объяснял, как они устроены. Во время прогулок рассказывал он и о строительстве мостов и каналов, и об устройстве плотин и запруд, и о создании трактов и организации почтовой и ямской службы, и о многом ином, что относилось до инженерного дела, строительства и архитектуры.
