Николай Задорнов - Гонконг
Да, умы у китайцев горячие, склонные к спорам. Есть благородные и гордые молодые люди, готовые на самопожертвование. Некоторые читают по-английски, знают из газет о прениях в парламенте.
Претензии и высокомерие китайских мандаринов известны. Всемирное господство Срединной Империи неоспоримо! Китай – центр вселенной. Народу внушается, что все государства всего мира подчинены Китаю и зависят от него. Все короли лишь данники богдыхана, они в вассальной зависимости от Сына Неба.
Китайцы верят. Другие делают вид, что верят. Они слишком умны и практичны, чтобы не угадывать истин. Кроме того, инородческая династия уязвляет народную гордость. Нищета и бесправие вызвали небывалое восстание народа, которое бушует по всей стране. А династия стоит еще крепко, и Китай все еще незыблем, и мандарины твердят, что Сын Неба останется владыкой мира и что даже королева Англии от него зависима. Это они! А мы? Сэр Джеймс спросил про школу Энн. Адмирал надеется на миссионеров!
Чему наши миссионеры учат! И здесь, и во всем мире! Африка, Америка и вся Азия принадлежат Англии! Английская Калькутта – главный город Азии. Это зазубривают в школах будущие пасторы: негры, индийцы, полинезийцы! Масса проповедников трудится во всем мире! Наша спесь и китайская спесь. Коса нашла на камень! И дочь Энн не может изменить учебников...
Теперь являются американские миссионеры и тоже с библией. У них свои понятия о всемогуществе. Они вредят англичанам на каждом шагу и высмеивают их претензии. Там, где завелись американцы, приходится быть осторожным.
Сэр Джеймс легок на помине. Прислал бумаги. Копии распоряжений по флоту.
– Ваше превосходительство, – поясняет чиновник суть дела, – адмирал... сэр Джеймс... отдал приказ остающимся у него на судах пленным... Адмиралу захотелось удержать у себя часть рабочей силы! Решил выдавать пленным полную порцию. Табак и мыло. Деньги на мелкие расходы.
Почтительный чиновник продолжал: его превосходительство адмирал Стирлинг пригласил к себе русских офицеров и объявил, что всем им будет выплачиваться ежемесячно по 10 фунтов. А тем, кто «перед мачтами», выдается единовременное пособие.
– Нашлись деньги! – почти неприлично расхохотался вечером этого дня Джордин. У будущего свата он обычно сдержан, но тут не утерпел.
«Адмиралы – воры! Как и командиры судов! Капитаны крадут! Адмиралы своего не упустят! Вот что хотел сказать мистер Джордин. Ведь еще Бентам говорил: «Трусость, прикрытая маской благоразумия, может вкорениться в национальный характер!»
А наши картины, восхваляющие подвиги военных моряков? Эллиот провинциален. А Тернер? Наши победы! Трафальгар! На Средиземном море! А наша литература, поэзия... А наши книги и журналы; все о победах. О парадах!»
Мистер Джордин заехал с приглашением на торжественный обед по случаю открытия новой трансокеанской пароходной линии: Шанхай – Гонконг – Сан-Франциско. Via[49] все открытые порты Китая. Пароходство Джордина обзавелось двумя новыми отличными пароходами, которые только прибыли и вступают в строй. Крики восторга, энтузиазм, речи будут на обеде... Корзины прекрасных китайских цветов... И цветов, выращенных из семян, доставленных из Нагасаки! Из Индии! Из Сингапура!
Пленные офицеры приглашены на обед офицерами нашего доблестного пехотного полка в новое здание дворца – казармы. Им будет предложено там обедать ежедневно, столоваться на правах уважаемых гостей и морских коллег...
Да, нашлись, нашлись казенные деньги! Адмиралу пришлось признаться, стало жаль... Не хочет совсем расставаться с даровой силой. Ответственность перед общественным мнением!
Боуринг не мог пригласить к себе Пушкина, но решил встретиться с ним как бы случайно. «Пушкин может заехать вместе с Сибирцевым за дочерью, и я задержу их».
– Зайти к тебе как бы случайно с мистером Сибирцевым...
Дочь сказала свое мнение. Она напомнила о Шиллинге.
– Барон Шиллинг? – переспросил сэр Джон.
– Да, папа! – ответила Энн. – Он говорит грамматически правильно и владеет большим запасом слов.
– Я не приглашаю. Влияние немцев на русскую культуру и так велико. Это задевает достоинство русских. Обойдемся без него, хотя ты говоришь, что Пушкин не говорит по-английски? Но говорит Сибирцев?
– Да, он говорит, но как ребенок! – вспыхнув, с нежностью сказала Энн. – Они все говорят по-французски.
Сэр Джон полагал, что англичане и русские должны говорить без переводчиков и тогда только что-нибудь получиться. Война начата, как и обычно, посредниками. Русский крестьянин, умирая в бою, имеет самое смутное представление о ее целях.
«Я был молодым, очень молодым человеком. С каким восторгом я обратился к государю Александру. Но он сам был бессилен, он так смешался, прочитав мое обращение...»
По просьбе сэра Джона, но не упоминая о нем, английские молодые люди, товарищи сына губернатора, дали понять Сибирцеву, чтобы взял с собой Пушкина на party к Энн.
Хрустальные колпачки над свечами охраняли пламя от ветра из открытых в ночь окон. Голубое серебро на скатерти. Легкие вина. Вода со льдом. Аршад со льдом, или ориндж, как называют по-английски. Множество подставок, салфеток...
Боуринг рассказал, что занят книгой о Сиаме. Заговорил про страну, рассказал про короля и о народе, помянул об удивительной красоте храмов, а потом сказал, что он изучил, как составлялись проекты этих торжественных сооружений и как и из чего они строились, какие материалы шли на фундамент, чем скреплялись его части и чем камни стен, как накладывалась лепка и резьба, какими инструментами работали камнерезы и художники, из каких деревьев, из коры или листьев добывались красящие вещества, как вытесывались глыбы гранита, как формовался лекальный кирпич.
Пушкин готов был втайне признаться, что этот человек начинает очаровывать его, забываешь разницу положений, обязательность вражды, войну...
Александр Сергеевич очень осторожен сегодня; как человек, не любивший англичан, он тщательно старался это скрыть, был очень сдержан и корректен и произвел прекрасное впечатление на сэра Джона. Еще дядя его, известный Мусин-Пушкин, говорил когда-то, что бывают натуры, для которых самые приятные собеседования с теми, кого они не любят.
Боуринг увидел, как приличен и воспитан старший товарищ Сибирцева, как держится скромно. Принимая все это за чистую монету, сэр Джон стал радушней и откровенней.
Переменили скатерти, переменилась и посуда. И опять дали что-то легкое, свежее, вкусное и еще фрукты.
Вечер затягивался. Пэр и вельможа не выказывали ни высокомерия, ни чопорности.
Боуринг заговорил про Петербург. Помянул дружбу с Державиным, Жуковским, Крыловым, особенно с Карамзиным... Сэр Джон говорил про них так же основательно и подробно, как о сиамских храмах, изучал, видно, и не на шутку интересовался. Александр Сергеевич и Алексей Николаевич готовы были рот раскрыть от удивления, кое-что слыхали о своих собственных великих писателях впервые. Много нового, верного, все подмечено. Что мы знаем про классиков? Они для нас как иконы. А тут оживали в рассказах иностранца. Казалось, прекрасный оратор читал лекцию о их родной России.
Энн слушала с холодной гордостью за своего отца.
Боуринг заговорил по-русски:
Не кукуй, моя кукушечка...
Мое сердце не тревожь...
– Эта народная песня переведена мной!
Сэр Джон прочитал ее на английском. Потом декламировал Батюшкова, Языкова и Вяземского на память по-русски.
– Жуковский и Карамзин! Я говорил с ними только по-русски. Мы расстались друзьями! – Нельзя сказать, но ни тайная полиция, ни патриотические чиновники Петербурга ни тогда, ни теперь не объявляли Жуковского, Державина, Батюшкова, Карамзина – близких знакомцев молодого Боуринга – английскими шпионами, предателями родины! Тогда еще до этого не додумались!
Сэр Джон отдыхал от китайских дел, от книги о Сиаме, от неприятных известий о войне в Крыму. Воспоминания о Петербурге были воспоминаниями о молодости...
Энн наблюдала за отцом. Смолоду он был красив светлой английской красотой. Он и сейчас еще хорош. Седина и годы не угасили его живости, а лишь ярче и четче стало его сильное лицо. Начитанный, влюбленный в науку и твердо следующий ее указаниям во всем, обладающий ясным умом и обширными познаниями, изучивший полтора десятка языков, когда-то любимый красивой женой, отец красивых детей. Профилем он напоминает чеканку на почетных медалях.
С годами стал суше, молитва и науки по-прежнему владели им. Он мог быть требователен, а иногда резок. И как миссионер полагал, что все народы заслуживают заботы, милосердия, участия. Не холодного участия, а искреннего участия сердца. Во имя этих убеждений сэр Джон мог быть строг и беспощаден.
Отец ученый, но с пылкостью и способностью увлекаться, какие свойственны художественным талантам, поэтому, когда он заканчивал работу над темой, терял к ней интерес и даже забывал то, во что когда-то так глубоко погружался.
