Борис Кокушкин - Рабыня Малуша и другие истории
– Кто ты, человече? Никак беглый?
У Федота пересохло во рту, губы затвердели. Он удивленно смотрел на старца, не понимая – явь это или продолжение беспамятства? Он попытался что-то сказать, но из горла вырвалось только какое-то мычание.
Старик все понял и без слов помог Федоту подняться.
– Ну-ко, не раскисай! Дошел уже, чего там, – ворчал он. – Молодой ишшо, а рассупонился, словно стогодовалый дед.
– Пи-и-ить, – прохрипел Федот через силу.
– Дойди сначала, – бормотал дед, помогая ему идти, – ишь, опору себе нашел, лодырь.
Каторжанин совершенно не соображал, куда и зачем его ведут, – в сознании крутилось одно: «Дошел, спасен!.. Слава тебе, Господи!..»
Уже лежа на какой-то лежанке, он жадно выпил какую-то противную жидкость, которую поднес дед, и тут же провалился в беспамятство.
Придя в себя, он увидел все того же старика, склонившегося над печуркой и что-то помешивающего в глиняном горшке. Заметив, что больной проснулся, старик снял горшок с огня и подошел к лежанке.
– Ну, очухался, болезный? – проговорил он, садясь с краю лежанки. – Как меня нашел?
– Кузнец подсказал…
– Вакула? Вот беспокойный человек…
– Вы знакомы с ним? – спросил Федот.
– Да нет, не свиделись. Ты третий, кого он посылает ко мне. За что тебя в кандалы-то?
– Старосту убил.
– Что, зверь был?
– Да уж, много зла он доставил нашим крестьянам.
– Каешься?
– Не знаю. Все-таки живая душа, грех великий на мне… А в то же время деревню от злыдня освободил. Вот и не знаю теперь… Грех на мне великий, неотмолимый…
Федот хотел было перекреститься, но, осмотрев углы избушки, не нашел икон.
Старик усмехнулся, заметив его замешательство и, выходя наружу, приказал:
– Не вставай пока, не колготись, пару днев надо тебе полежать, перегореть.
«Странный дед, – думал про себя Федот. – Не перекрестился ни разу, икон нет… Кто он? Не колдун ли таежный?»
Об этих колдунах он был наслышан на этапе. Говорили, что они вроде лесных духов, ведьмаков. Могут и порчу навести на человека, а то и вовсе заколдовать его или превратить в зверя дикого.
«Господи, спаси и помилуй, – думал про себя Федот. – Упаси меня от нечистого, от сглазу, от порчи. Не дай пропасть ради сынишки моего махонького, ради батюшки и матушки престарелых, ради жены, страдалицы безвинной…»
Утомленный переживаниями, он не заметил, как снова впал в беспамятство.
Проснувшись поутру, он собрал все силы и сел на лежанке. Услышав его шевеленье, старец, растапливающий печурку, обернулся и удивленно проговорил:
– Такоже! Ай оклемался, болезный? Погоди ужо, раб божий, не колготись. Покормлю тебя, чем Бог послал, а там уж и на волю выйдем, – подышать тебе надо таежным духом. Он в тя силы вольет…
Выйдя наружу, Федот оглядел невзрачную избенку старика и удивился:
– Что ж крыша-то раскрыта? Поправить бы надо, лапником, что ли, накрыть…
– Вот отлежишься, силы наберешься и поспособствуешь мне. Одному-то не осилить, – года уже не те…
Уже в избушке, где уставший от свежего воздуха Федот снова прилег на лежанку, дед как бы между прочим спросил:
– Заметил я утресь, ты, проснувшись, крестился щепотью. Никонианец, видно?
– Так, как все крестятся, такоже и я, – растерянно пробормотал Федот. – Дедушко, а ты вот ни разу не покрестился…
– Чего впустую руками-то махать? Бог в душе у каждого человека должон быть.
– Нехристь ты или как?
– Тьфу тебе! Эк заладил: нехристь! Говорю тебе, – бог свой у каждого человека в душе. Каждый его по-своему представляет.
– А как же иконы? – окончательно растерялся парень.
– Писаницы-то такоже людьми нарисованы. Как иконописец свово бога представляет, так и малюет его. Ты вот молодой ишшо, каким его видишь?
– Светлый такой, просветленный. С голубыми добрыми глазами. Выше меня, светлые волосы до плеч, а над головой свечение…
– Вот. А в моем понимании – он старый, вроде меня, с седыми прядями. И взгляд у него усталый, ровно упрекающий людей за грехи.
Дни текли, словно вода в лесном ручье, сдабриваемые журчанием – разговорами. Старик, да и Федот, словно не могли наговориться, у каждого на душе скопилось многое, что хотелось бы высказать постороннему человеку.
Из этих разговоров Федот узнал, что старик – его звали в миру Авдеем – бывший старовер, который с единомышленниками постоянно уходил от царской греховной власти и от гонения сторонников новой, Никонианской, церкви.
Из Поморья их увел старец Филарет. Авдей тогда был парнишкой, глазастым, любознательным и все увиденное впитывал в себя, словно иссохшая от жажды земля вбирает в себя капли благословенного дождя.
Община шла на восток, в таинственную и пугающую неизвестностью Сибирь, где, как говорили, где-то пряталось святое Белогорье. К людям не выходили, сторонились их с их сатанинскими печатями и списками, с их попами бесноватыми. На лето обычно останавливались, чтобы посеять рожь да подкрепить скотину свежей травкой. Рыли землянки и жили в них, строго блюдя старую веру отцов и дедов.
Разлад в общине начался в распадке в горах Каменного пояса, когда Елисей, один из пустынников, умывался в ручье и неожиданно узрил среди камней золотой самородок величиной с ноготь.
Вот тут-то святого Филарета словно подменили. Он заставил всех нас мыть золото якобы на нужды общины. Поверили мы ему да обманулись.
В один из осенних дней, когда мы собирались отправляться дальше в путь и перевалить горы, он с сыном ушел в тайгу на субботнее моленье, сказав, что будет просить Бога о благополучном переходе.
Мы еще удивились, что они взяли с собой котомки, но они объяснили, что идут на два дня и чтобы их ждали в воскресенье к вечеру. А в понедельник после общего моленья, мы, мол, тронемся в путь. К этому времени все должно быть приготовлено к переходу.
Да только не вернулись они ни в воскресенье, ни в другие дни. Поперву мы решили, что с ними беда приключилась, пошли искать. Ан на молельной поляне никаких следов их не обнаружили. Утекли они со всем намытым нами золотом. Во се есть алчность неуемная, – отвергли общину, сбежали в мир, крепость святую порушили…
– Почему вы решили, что они к людям ушли? – спросил Федот. – Да еще и веру вашу порушили?
– Дак в тайге-то с проклятущим металлом делать нечего. Весь соблазн в миру, тем паче с таким богатством… Аки иуды проклятущие отринули веру, продались за тридцать серебряников…
Делать нечего, погоревали мы, провели судное моление, выбрали Ларивона духовником да и подались дале…
– Что такое – судное моление? – недоуменно спросил Федот.
Старец помолчал некоторое время, а потом со вздохом, нехотя продолжил воспоминания:
– Страшное, безбожное это дело… У Микулы-то, сына Филаретова, в общине остались жена Ефимия да сынишка двухгодовалый. Золото это проклятущее затмило разум мужику, – бросил он и жену, и мальчонку безгрешного. Ларивон-то, став новым духовником, особо осерчал на Филарета. Он давно уже метил на его место, да все подходящего случая не было… А тут на-ко, сам духовник старый место ему освободил. Я так думаю, – задело его и то, что Филарет с Микулой унесли все золотишко, нами намытое. Вот Ларивон от злобы великой и устроил судное моление. Долго пытали Марфушку: не знала ли она о черных замыслах беглецов?
– Кайся, грешница, – орал Ларивон на судном спросе, – перед миром древних христиан, какие за веру на смерть идут, кайся!
Та твердила, что ни сном, ни духом не ведала об этом. Все было бесполезно, – уж коли зверь ощерил клыки, он должен непременно омочить их в крови… Загнали ее с малышом в ихнюю же землянку, забросали хворостом, да и сожгли…
– Господи Суси, страсти-то какие! – крестился Федот, с испугом глядя на старика.
– Да, вот с тех пор я и начал задумываться о праведности, искренности нашей веры. Еще отроком я злился кажинный раз, когда отец «для порядку» поучал маманю: намотает на руку ейную косу, пригнет к земле и лупит как Сидорову козу.
Тут старик ненадолго замолк, переживая прошлое, а потом, горько вздохнув, продолжил:
– Никак я, малец, не мог понять, для чего такая ненависть у наших старцев к женщинам. Толковали: мол, Ева-потаскушка позналась со змием-сатаной, после чего совратила и Адама.
Не мог понять я, несмышленыш, для чего некоторые из наших мужиков таскают на себе вериги или власяницы?..
– Что это – вериги, власяницы? – удивленно спросил Федот.
– Вериги – это тяжесть на теле. Которые таскают на себе железа с шипами, чтобы тело кололо. А власяницы вяжут из конского волоса. Рубаха такая. Надевают ее на голое тело и носят годами, не снимая.
– Что, и не мылись?
– Нет.
– Так, чай, тело-то чешется под ней.
– Не то, что чешется, – струпьями покрывается, гниёт…
– Зачем всё это?
– Так они изнуряют плоть, чтобы плотскому искусу не поддаться.
– Господи, дикость какая! – снова начал креститься Федот.
