Ануар Алимжанов - Гонец
…Акын завершил свою песню о битве под одобрительные возгласы слушателей. Молодая женщина в белом, отороченном красными узорами кимешеке[68] преподнесла ему кумыс в большой фарфоровой чаше. Он был тощ и долговяз, этот акын, в белой рубахе навыпуск, в широких штанах из мягко отделанной кожи жеребенка, в красных ичигах на ногах. На плечах был чапан из нежной, тонкой верблюжьей шерсти, в руках домбра. Но сейчас он отложил домбру в сторону, пьет кумыс, сдвинув тюбетейку на затылок. Лицо худое, морщинистое. Только глаза молодые. Сидит на ковре, рядом подушки.
— Повтори, повтори, добрый человек, имена батыров. У меня плохой слух. Я хочу запомнить их имена навек… — шепелявя беззубым ртом, просит дряхлый весь седой старик, опирающийся на посох.
Допив чашу до дна, акын поставил ее перед собой, не дотрагиваясь до домбры, немного приосанившись, четко повторил имена.
— Батыры эти — сыновья разных племен, дети всех трех казахских жузов, аксакал! — ответил акын. — Это славный Малайсары из рода бесентин. Пусть земля ему будет пухом, пусть отдыхает он в раю, пусть благодарность народа дойдет до него… — Акын, соединив ладони, поднес к лицу. Все слушатели, вздыхая, присоединились к нему. Старец поднял руки к небу, шепелявя, прочитал краткую молитву, проведя ладонями по лицу и бороде, сказал:
— Аминь!
— Аминь! — повторили все.
— …Вместе с ним сражались: мудрый и храбрый Богенбай, смелый Санырак и не уступающий в хитрости лисе, в смелости барсу Тайлакбатыр. Были с ним и батыр башкиров Таймаз, а еще самый молодой среди них — сын Маная, что из рода болатшы — Кенжебатыр!..
Сания, которая спокойно стояла рядом с отцом и почти равнодушно слушала рассказ акына, услышав имя Кенже, вдруг почувствовала слабость в ногах. Сердце девушки забилось так, словно ему стало тесно в груди, лицо ее то бледнело, то краснело. Она вцепилась в плечи отца и увидела его лицо. Из глаз Оракбая текли слезы.
— Ты счастлив, ты счастлив, мой незабвенный, мой мудрый друг Манай… — бормотал старик сквозь слезы.
Схватив его за рукав, Сания начала выбираться из толпы…
После она никак не могла вспомнить, как они выбрались, как сели на коней и приехали в свой шалаш.
Ты жив! Ты жив, мой Кенже… Слава создателю… Пусть теперь я буду твоей жертвой, я ежедневно буду молить аллаха, чтобы черная тень смерти, если будет нужно, окутала меня вместо тебя. Живи, живи, мой Кенже. Я люблю, люблю тебя, как же я не знала раньше, что нет у меня никого, никого, кроме тебя… Впервые за долгие месяцы Сания дала волю слезам. Она плакала молча, отец не смотрел на нее. Не мешал ей. Он сам расседлал коней и увел в степь. Вдоволь наплакавшись, Сания почувствовала облегчение. Прибрав в шалаше, вытащила из мешка, встряхнула и осмотрела все свои старые, поношенные платья. Принялась за стирку, незаметно для себя даже начала напевать какую-то старинную песенку и, услышав свой голос, рассмеялась, утирая еще не просохшие слезы мокрыми руками. Засучив рукава до локтей, отбрасывая назад то и дело сползающие с плеч волосы, она перестирала всю одежду, что имелось у нее.
Вернувшись с поля, отец понял, что дочка готовится в дорогу. Решил скорее поделиться с ней новостью, услышанной в степи от проезжего всадника.
— Дочка, ты слышишь, говорят, что все казахи, все, кто может держать в руках щит и меч, собираются на Безымянной горе, что стоит у истоков Бадама. Там состоится великий хурал, как это бывало еще при Тауке-хане. Туда же, на Безымянную гору, держат свой путь и батыры, побившие джунгар у Буланты и Боленты. Иншалла, слава аллаху, народ отныне станет един, и тогда джунгары уберутся с нашей земли…
— Отец, отдай мой щит, мою саблю и кольчугу хорошему жигиту, найди мне новое платье или в обмен на старые достань мне какую угодно материю — шелк, атлас, самаркандский ситец. Я сама сошью себе платье. Быстро сошью, — сказала Сания, вытирая полотенцем белые локти и раскрасневшееся лицо.
— Но дочка… — удивленно начал отец.
— Я не буду больше носить мужской одежды, щит и сабля мне ни к чему. Оружия не хватает жигитам… — Сания весело, четко произносила каждое слово.
— Хорошо, хорошо… Иншалла… Я сейчас же поеду в аул, на базар, что собирается у развалин Отрара. Управлюсь быстро, я быстро управлюсь…
* * *На редкость густая и высокая трава уродилась нынче и здесь, в южных краях, в долинах рек и в предгорьях. Реки Арысь и Бадам были полноводны, как никогда. Их холодное, стремительное течение легко могло свалить всадника, а в лесных чащах, густо зеленеющих в долине, без труда могли скрыться целые аулы или огромное войско. Но это просто так, к слову. Нынче никто здесь не собирался прятаться от людского глаза, особенно от джунгар. Каждый аул, прикочевавший сюда, каждый жигит, каждая сотня, устремившиеся сюда по зову великих биев степи, по зову прославленных батыров, старались быть на виду. Со всех концов земли по большим дорогам, по заброшенным караванным тропам, а то и просто напрямик, прорезая густой ковыль грудью коня, утопая в зелени, словно в волнах необъятной реки, шли и шли сюда жигиты всех трех жузов необъятной Казахии. Они шли мимо Туркестана и Сайрама, никого не боясь, не обращая внимания на скопления джунгар, словно бросая им вызов, самим видом подтверждая донесения джунгарских провидцев и лазутчиков о том, что казахи открыто готовятся к главному удару.
Без конца собирались на совет тысячники джунгар, без конца спорили между собой Шона-Доба и Дабаджи, не в силах предпринять что-либо, что помогло бы остановить эти потоки казахских ополченцев, идущих к Безымянной горе. Решили ждать. Ждать прихода новых сил — китайской конницы, посланной великим хунтайджи Галданом Цереном через Аксу и Текас. Ждать результата переговоров казахских ханов, ведь еще ни разу не было так, чтобы ханы казахов пришли к согласию. Нет сейчас среди них такого, который смог бы взять верх над другими своей властностью, силой и мудростью. Да и батыры не так-то легко подчинятся один другому. Нужно, чтобы хорошо поработали провидцы. Можно наконец подкупить султанов, чья жадность, чья зависть к соперникам могут хорошо помочь джунгарам. Так советовал самый мудрый Табан. Шона-Доба, чье позорное поражение на берегах Буланты и Боленты вселило страх и тревогу во всю джунгарскую армию, пока что держался в стороне. Взвалив всю вину за проигранную битву на Дамбу, он не находил себе места от страха, ожидая кары от своего старшего брата — великого хана ханов Галдана Церена. И всю свою храбрость, все коварство свое использовал он для того, чтобы весть о его позоре не дошла до дворца. Самые верные слуги принца зорко следили за тем, что происходит в шатре Дабаджи. Ни один гонец Дабаджи не должен был уйти с вестью о поражении Шона-Доба в Великую Джунгарию. Двух тайных гонцов в сопровождении двух сотен самых храбрых и преданных китайцев отправил Дабаджи с рассказом о битве принца с казахскими батырами, но ни один из них не добрался даже до Аккуйгаша.
Дабаджи не знал об этом. Об этом знал лишь Табан, и только им посланный человек добрался до великого хунтайджи и рассказал обо всем, что было, о том, как теперь ведут себя Шона-Доба и Дабаджи, и передал совет провидца: настал час доверить Дабаджи говорить от имени хунтайджи. Нужно послать полководцам свое строгое великое повеление — объединить силы, собрать в железный кулак все войско, находящееся в Шаше, Сайраме и Туркестане, выстоять решающую битву, обязать всех казахских ханов платить дань и вернуться, сохранив добычу… Но об этом послании Табана не знали ни Шона-Доба, ни Дабаджи… Они знали лишь о том, что в спешащей к ним из Джунгарии коннице много циней[69]. Что сам богдыхан хочет помочь им, что не пройдет и недели, как под их эгидой будет пятидесятитысячное войско, которое может победоносно пройти по всей земле казахов…
* * *…Прошла почти неделя, как старый табунщик, покинув свою последнюю стоянку — шалаш в низовьях Бадама близ маленького аула, вместе с дочерью выехал по направлению к Безымянной горе. Попадая из одного каравана в другой, переходя из одного стана ополченцев к другому, он, как и в былые годы, подолгу засиживался у костров, целыми днями не знал покоя, помогая то одним, то другим. Он словно обрел прежние силы. Как ребенок, старик радовался тому, что люди стали общительны, доверчивы, словно в былые, почти позабытые времена.
Оракбай хотел помочь каждому. То он перевозил на своих конях людей через речку, то помогал чинить чью-то арбу, то подковывал коня молодому жигиту в походной кузнице. А Сания помогала женщинам доить кобылиц, толочь просо…
Чем ближе они подъезжали к Безымянной горе, тем чаще им встречались белые юрты султанов и их близких родственников, богачей. Вокруг гарцевали на скакунах разодетые воины, туленгуты. И все чаще Оракбай слышал грозные окрики, и уже не по собственному желанию, а по приказу того или иного байского прихвостня ему приходилось то отводить на выпас чьих-то коней, то помогать подогнать кобылиц для дойки, то разделывать тушу барана для байского котла.
