Евгений Сухов - Кандалы для лиходея
А потом Катерина Изольдовна пригласила Стасика к себе пить чай. И все. Стасик погиб, как только заглянул в ее зеленоватые с черными крапинками глаза.
Катерина Изольдовна сделалась для него богиней. Он даже не решался в ее присутствии дышать в полную грудь и всякий раз, когда заходил к ней после уроков в гимназии пить чай – сложилась у них такая традиция, – не сводил с нее восторженных юношеских глаз.
Она это видела (женщина, вообще, почти сразу замечает подобные вещи). Не то чтобы ей это льстило (подумаешь, влюбился мальчишка-гимназист), но все же некоторое удовольствие от его восторженного взгляда она получала. Она понимала, что творится в сердце Стасика. Женщины – они прозорливее мужчин в этом плане. И уж тем более зорче юношей, поэтому приняла эту игру и поддерживала образ обожаемого существа: уж коли ее возвели на пьедестал, так сама она с него не сойдет.
Это продолжалось долгий месяц. Стасик был счастлив все это время, поскольку знал, что по окончании занятий придет в ее квартирку и они вместе будут пить чай и разговаривать обо всем: о его успехах в гимназии, о его планах и мыслях, даже чаяниях и мечтах.
А потом богиня умерла. В его сердце и душе. Оставив кучку напоминавшего о ней пепла, терзавшего его изо дня в день, из года в год.
В тот день он раньше обычного пришел с занятий: не случилось последнего урока, поскольку учитель истории заболел, а заменить его просто было некем. Стасик пребывал в сладостном предвкушении: провести лишний час с Катериной Изольдовной, Катенькой, как он про себя ее называл, являлось для него верхом блаженства. Он подлетел к двери ее квартиры и легонько постучал. На его стук никто не открыл. Он постучал громче, но за дверью было тихо. Тогда он взялся за ручку двери в надежде, что дверь незаперта, поскольку в его приходы на чаепитие после классов так оно всегда и было.
Дверь открылась. Стасик тихо вошел в прихожую, миновал гостиную залу и заглянул в будуар. Его немного удивил висевший на спинке стула сюртук, полы которого растеклись волнами по ковру, и расстегнутая мужская жилетка, валяющаяся на канапе.
А потом из спальни, с которой сообщался будуар, раздались приглушенные звуки. Они были похожи то ли на всхлипывания и причмокивания во сне спящего человека, то ли на чавканье. Время от времени раздавались странные вздохи и оханья, будто некий человек тащил какую-то тяжелую ношу и то и дело останавливался, переводя дух.
Стасик подошел ближе. Дверь в спальню была приоткрыта, но что-то мешало ему заглянуть. Кто-то, сидящий внутри его, не позволял этого сделать, всячески оттягивая этот момент. Он как будто бы оберегал Стасика от чего-то нехорошего и страшного, нашептывая ему в самое ухо:
– Не смотри, не смотри, не смотри…
Надо было послушать свой внутренний голос, повернуться и уйти. Возможно, тогда вся оставшаяся жизнь у Станислава Мережницкого сложилась бы совершенно иначе. Но он еще шире приоткрыл дверь и все же заглянул в спальню.
Он едва не рухнул без чувств, когда увидел то, что не должен был лицезреть. Его богиня, совершенно неземное существо, проживающее в таких небесных высотах, до которых ни одному смертному не достать даже в мыслях, лежала на постели, раздвинув ноги, а над ней, опершись руками в перину, навис мужчина с волосатыми плечами и спиной, и его ягодицы очень быстро опускались и поднимались. Эти движения сопровождались чавкающими звуками и вздохами Катерины Изольдовны. Ее глаза были закрыты, рот ощерился то ли от боли, то ли от наслаждения, и эта картина настолько поразила Стасика, что с полминуты он так и стоял, созерцая происходящее и не помня себя, где он и кто он. Только по прошествии немалого времени он все понял. Нет, он не заплакал, не забился в истерике. И если бы кто-то в этот миг смог увидеть его лицо, то поразился бы его спокойствию и мраморной бледности.
Еще через минуту он уже входил в квартиру отца. Мысли его были далеко… Кроме одной, которая билась у самого виска вместе с синенькой жилкой: «Предательница… Изменщица».
Конечно же, Катерина Шац ничего ему не обещала. И даже не давала никакой надежды. Измена заключалась не в этом, а в том, что она убила в Стасике веру в чистоту и божественность женщины, в святость отношений и помыслов. И оказалось, что в этом мире ничего идеального нет. А все окружающее зачастую цинично прикрытый блеф, видимость, лицемерие и несомненнейшая гадость…
Вечером того же дня Стасик был уже другим человеком. Душа его зачерствела, а сердце будто окаменело…
И Стасик стал мстить за предательство и измену. Всем женщинам, без разбору. Все это было собственноручно написано Станиславом Мережницким в пространной записке, которую огласил перед присяжными в своей полуторачасовой речи защитник, когда насильник и убийца все же был изловлен и над ним состоялся суд.
Первой насилию подверглась соседская девочка – улыбчивая и доверчивая Фрося. Стасик изнасиловал ее и убил, нанеся сорок резано-колотых ран, как было записано во врачебном заключении. Потом было еще семнадцать изнасилований и убийств. Что в Первопрестольной появился маниак, стало известно уже далеко за пределами Первопрестольной и даже России. Некоторые газетные писаки называли неизвестного насильника и убийцу «Московским Потрошителем». А потом – тройное убийство на Пречистенке. Полиция с ног сбилась, разыскивая маниака. И нашла. Базируясь на показаниях двух свидетелей, имена которых не разглашались до самого суда…
Мережницкий во всем признался. Спокойно, холодно и без тени раскаяния. Пространная речь защитника хоть и произвела впечатление на присяжных, однако вердикт их был единодушен: виновен. И когда Станислава Мережницкого, закованного в наручные кандалы, выводили из здания Окружного суда, из толпы зевак вдруг вырвался и подбежал к полицейской коляске худой седой мужчина и выпустил в Мережницкого пять пуль из револьвера. Шестой выстрел он произвел себе в висок. Все произошло столь стремительно, что никто не успел помешать седому мужчине. Им оказался тот самый муж женщины и отец двух дочек, коих убил Мережницкий. Он скончался на месте, а вот маниак пожил еще пару минут и успел сказать, как утверждал впоследствии репортер «Московских губернских ведомостей» Яков Розальчик, следующую многозначительную фразу:
– Я еще не закончил…
Очевидно, маниак Мережницкий полагал резать и насиловать женщин и на том свете. Такое заключение сделал в конце своего репортажа Яков Наумович Розальчик.
* * *Соня окончил гимназию весьма похвально. И по настоянию отца поступил в Императорское московское техническое училище – высшее учебное заведение, готовившее инженеров-техников. Опять с проживанием в пансионе, зовущемся общежитием. В комнате их было двое: он, Самсон Козицкий, и сын диакона, не пожелавший пойти по стопам отца, бывший бурсак Симеон Архангельский. Кое-как перебивались с хлеба на воду, но не тужили и даже пару-тройку раз в месяц умудрялись посещать одно веселое заведеньице с дешевой водкой и девочками, дарившими телесную ласку за двугривенный.
А потом их однокурсник и приятель Аркаша Бикчентаев, князь, предку которого царь Иван Васильевич при покорении Казани оставил княжеское титло, поскольку мурза Бикчентай, не желая терять приказанские земли, почти добровольно принял крещение, пригласил их на рождественский бал в их доме. Козицкий с Архангельским, естественно, согласились, приоделись по-выходному во все лучшее и отправились на Остоженку, где через два дома от особняка Абрикосовых стоял дом князя Семена Васильевича Бикчентаева и его супруги.
Самсон с Симеоном поднялись по мраморным ступенькам крыльца, в прихожей отдали свои шинелишки на рыбьем меху лакею в ливрее и прошли в просторную залу, освещенную электрическим светом. Бикчентаевы, кажется, были одни из первых домовладельцев на Москве, которые после сооружения электрической станции на углу Большой Дмитровки и Георгиевского переулка провели себе такой свет.
Ах, сколько было в бальной зале прекрасных дам и блестящих кавалеров! В электрическом свете все они смотрелись совсем иначе, нежели при освещении газовом. Королевой бала была избрана дочь князя Семена Васильевича, Вера. Более восхитительной и прелестной девушки Самсон еще никогда не видывал. Архангельский куда-то запропал, и Козицкий, которому было не очень ловко одному, не сводил с Верочки Бикчентаевой пылкого взора.
А потом на хорах грянул оркестр, в бальной зале закружились пары, словом, веселие началось! Все было как на картинках иллюстрированного журнала «Нива»: то кавалеры кружили своих дам, то, припав на одно колено, придерживали за пальчики дам, кружившихся вокруг них.
Потом рядом с Козицким появился турок. Он был с огромными черными усищами, в чалме и синих атласных шароварах, подпоясанных кушаком. За кушак был заткнут длинный кривой кинжал в деревянных ножнах.
