Евгений Сухов - Кандалы для лиходея
– А то! – ответил старик и уставился на судебного следователя в ожидании нового вопроса.
– Что он за человек? – снова заорал Иван Федорович.
– Дрянной, – просто ответил Шелешперов.
– Это почему так? – уперся в старика взглядом Воловцов.
– Злой и людей не любит, – бодро ответил старик.
– Но Настасью вашу, похоже, любит? – проорал едва не в самое ухо Шелешперова Воловцов.
– Не-е-е. Не любит. Он другое с ней производить любит… – Дед усмехнулся, обнажив пару-тройку пожелтелых сколотых зубов.
– Стало быть, никого ваш управляющий не любит? – продолжал орать Воловцов так, что, верно, было слышно на другом конце села.
– Отчего ж, – неожиданно ответил старик. – Он пса свово любит. Любил то есть…
– Тогда зачем он его убил-то? – снова проорал Иван Федорович старику.
– А лаял шибко, – ответил старик. – Беспрестанно лаял.
– На кого?
– Ни на кого, а на сарай…
– Что? – переспросил Воловцов, и старик удивленно посмотрел на следователя. Во взгляде Шелешперова читался вопрос: «Ну, ладно, я глухой. Потому что старый. А ты-то пошто глухой? Молодой ведь ишшо…»
– На сарай, – повторил старик. – Все время возле него толокся, пес-то. И лаял. Будто там покойник…
Вот и разгадка! Козицкий закопал труп Попова в сарае!
Иван Федорович едва не обнял старика. Потом спохватился:
– Ты ж глухой, дед. Как ты мог слышать, что пес постоянно лаял?
Дед насупился.
– Я, может, и глухой, но не слепой жа! – обиженно ответил он.
– Благодарствую, дед! – гаркнул последний раз в заросшее рыжим волосом ухо старика Иван Федорович и поспешил в имение, чтобы как можно скорее рассказать о псе и сарае исправнику Уфимцеву.
Павел Ильич встретил судебного следователя нахмуренным.
– Что-то случилось? – поинтересовался Воловцов.
– Как раз ничего не случилось, – разочарованно ответил уездный исправник. – Не нашли мы ничего.
– А вы знаете, почему на самом деле управляющий Козицкий пристрелил своего пса? – задал вопрос Иван Федорович.
– Почему? – посмотрел с интересом на судебного следователя уездный исправник.
– Потому что он беспрестанно лаял на сарай, – со значением ответил Воловцов. – Это слышал… то есть видел ближайший сосед по имению графа крестьянин Шелешперов. Еще он добавил, что собаки так лают, когда чуют покойника.
– Вы полагаете, собака лаяла на сарай, потому что чуяла в нем покойника? – уныло спросил Уфимцев. – Потому-то Козицкий ее и прикончил, чтобы не привлекала внимания к сараю?
– Да, я так полагаю, – ответил Воловцов. – А поэтому настоятельно рекомендую вам тщательно осмотреть этот сарай.
– Уже, – просто ответил Павел Ильич и вздохнул. – Нет там трупа.
– А хорошо смотрели? – растерянно спросил Воловцов.
– Хорошо, – ответил уездный исправник.
– И где тогда покойник? – убито произнес Иван Федорович, ни к кому не адресуясь.
– А пес его знает, – не менее убито ответил Уфимцев.
Глава 14
Конец третьей декады июня 1896 года
Самсон Николаевич Козицкий не всегда был злым человеком. Маленький Козицкий был весьма хорошим и добрым мальчиком. Любил отца, покойную матушку и сестренку Катю, умилялся животными и мог даже заплакать от жалости к котенку, мокнущему под дождем.
Там, где он родился, было две гимназии, для мальчиков и для девочек. По достижении восьми лет Соня был отдан в гимназию с проживанием в пансионе. С родителями, то бишь родителем, поскольку мать его умерла при родах Кати, он виделся только в выходные дни, да и то не всегда. Гимназические вакации проводил у бабушки в Торжке, где и были женские корни рода Козицких. Может, все было бы и ладно: Соня окончил бы гимназию, поступил в университет, а там, глядишь, его приняли бы на службу в какой-нибудь губернский департамент, он сделался бы чиновником и службу закончил бы по выслуге лет с полным пенсионом и орденком Святого Владимира в петлице. Но его судьба сложилась иначе: провидению было угодно, чтобы однажды Соня подвергся искушению. Состояло оно в трешнице, торчавшей из кармана пальто его гимназического товарища Саньки Толстунова. Очевидно, родители подарили ему трехрублевую купюру в их последний приезд.
Пальто Толстунова висело на вешалке, гардеробщик куда-то отлучился, а зеленый уголок трешницы манил, вводил в искушение.
Человек, какого бы он возраста ни был, порой ставится высшими силами перед чертой, переступив которую можно круто изменить свою жизнь. В лучшую или в худшую сторону. Очень часто выбор так и остается выбором: что-то мешает человеку сделать этот шаг, как будто плотная стена стоит между ним и вожделенным желанием. А потом время уходит, кто-то другой, более решительный, делает этот шаг, и шанс, предоставляемый судьбой, бесследно исчезает. И может уже никогда не повториться…
Соня частенько мечтал, что вот так найдет на улице помятую трешницу или даже «синенькую». О-о, что бы он купил на эти найденные деньги!
Во-первых, он бы купил десять штук эклеров! И съел бы их все в один присест, один за другим.
Еще он купил бы себе шейный шелковый платок, такой же, какой носит Игорь Шейнкман из выпускного класса. И расхаживал бы в нем по улицам, конечно, сняв гимназический мундир.
А еще можно было бы купить в лавке татарина Хакима Нигматуллина огромную душистую дыню. Как она благоухает! А какие вкусные у нее дольки! Он бы выгрыз в них всю мякоть до самой тонкой корочки! Арбуз, конечно, тоже здорово. Но после него уж больно часто хочется по малой нужде. А что, ежели приспичит, когда идут занятия в классах? Да и товарищи засмеют. А вот дыня…
Соня сглотнул заполнившую рот слюну и огляделся. Гардеробщика так и не было. И не было никого, кто бы мог его видеть.
Гимназист Козицкий вздохнул и как бы невзначай протянул руку к зеленому уголку. А потом резким движением выдернул ее из кармана пальто Сани и сунул себе в брюки. Шаг, какого большинство людей не решаются сделать, маленький Козицкий сделал. И мир не перевернулся. И не разверзлась земля. И гром не грянул с ясного неба. Ничего не изменилось. Совсем. Кроме того, разве что Соня стал богаче на целую трешницу. И теперь может позволить себе и эклеры, и шейный платок, и вкусную душистую дыню. Дыню – в первую очередь.
Где-то около сердца, там, где, говорят, проживает душа, шевельнулся малый червячок сомнения. Промелькнула мысль, что если он сейчас положит деньги на место, тоничего не будет. Чего не будет, Соня не понимал. Но на какое-то время он почувствовал испуг. Не по факту кражи (а как это назвать иначе) трешницы, а за себя – каковым он будет потом, когда вырастет? Но испуг скоро прошел, червячок сомнения спрятался, будто его и не было вовсе, и Соня спокойно для постороннего взгляда вышел из гардеробной. Теперь можно было реализовывать желания, чем Соня и занимался последующие три дня.
Червячок в душе не шевелился и, видно, заснул. Он еще проснется потом, один раз, после чего умрет окончательно. И Соня станет иным человеком. Таким, каким стал, переступив тогда, в гардеробной, некую черту.
* * *Все начинается с малого. Пацаны, не обремененные родительским надзором, сначала тырят на базарах вишню, калачи, яблоки и груши, потом вытаскивают лопатники у зевак и рвут ридикюли у дамочек, а затем промышляют гоп-стопом на безлюдных и темных улицах, раздевая граждан и гражданок до исподнего, а иногда и лишая жизни. Заканчиваются подобные противузаконные деяния весьма печально: арест, дознание, следствие, судебное разбирательство и как некий финиш – крытка или каторга. В том числе и бессрочная.
Бывает и хуже. Нашумевшее полтора года назад дело Станислава Мережницкого, совершившего тройное убийство на Пречистенке – женщины и двух ее дочерей, – и по сей день было на устах добропорядочных московских граждан и вызывало у них нервическую дрожь. Шутка ли, сей мерзавец и женоненавистник порешил враз целое семейство, оставив в безутешном горе мужа убитой женщины и отца зарезанных им дочек.
А все начиналось с малого. Ходил Стасик Мережницкий в выпускной класс гимназии и собирался поступать в Московский Императорский университет на правоведческий факультет. И – что делать, возраст такой – влюбился! В женщину старше себя и вдовицу. Папа у Стасика был человеком зажиточным и имел в Москве два доходных дома, квартиры в котором сдавал внаем. Вот одну из таких квартир и сняла молодая вдовушка Катерина Изольдовна Шац. Сами Мережницкие жили этажом ниже, поэтому встреча Стасика и Катерины произошла в первый же день по ее приезду. Он даже вызвался помочь нести шляпные коробки новой постоялицы, каковых было аж восемь штук!
А потом Катерина Изольдовна пригласила Стасика к себе пить чай. И все. Стасик погиб, как только заглянул в ее зеленоватые с черными крапинками глаза.
