Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
Таким образом, молодой Владимир вел двойную жизнь: свою собственную, размеренную жизнь — в Каменке с семьей и в Киеве в качестве гимназиста, а в мыслях и мечтах — беспокойную и блестящую жизнь знаменитого и модного композитора, достойную зависти и сочувствия одновременно, переполненную славой, восторгом, разнообразием и тоской.
Владимир, образцовый сын, любимец тяжело больной матушки и примерный гимназист, в своих мечтах и мыслях сопровождал Петра Ильича в его первые заграничные гастроли. В то время как Чайковский считал себя совершенно одиноким, внимательный юноша следовал за ним в Лейпциг и Гамбург, Любек и Магдебург, Берлин и Прагу, Париж и Лондон.
Любящий племянник, всегда в курсе событий благодаря службе разведки, сообщения которой он дополнял при помощи своего богатого воображения, знал новый дом Чайковского во Фроловском как свои пять пальцев еще до того, как побывал там. Лакей Алексей выслал ему рисунки и описания, из которых ему был знаком и низкий деревянный дом с пристроенной верандой, и обрамляющие его кусты и деревья, и грубо сколоченная скамья, на которой можно было посидеть в тени, и клумбы, и лесистый равнинный пейзаж, открывающийся из окон дома.
Юный Владимир стал заочным свидетелем тяжелой, насыщенной триумфами и поражениями, продолжительной работы над Пятой симфонией. Он вместе с Петром Ильичом впадал в отчаяние, когда дело не шло, ликовал и гордился, когда работа продвигалась, и теперь, когда труд был завершен, причем успешно, он был счастлив так, как будто это было его произведение.
Он принимал участие и в повседневной жизни Фроловского, в разведении цветов, которому Петр Ильич посвящал много времени и сил. (Старательный садовник, долго копаясь в сырой земле, заработал себе простуду. К тому же, о ужас, левкои и резеду прибило ливнем!) Он разбирайся в обширной переписке, которую Петр Ильич, усердный композитор и старательный садовник, вел, как примерный ученик, взявшийся за дополнительное задание. В основном письма были адресованы госпоже фон Мекк. Было их так много и написаны они были так подробно, что вызывали зависть юного племянника в Каменке, хотя он прекрасно знал, какую значительную роль таинственная покровительница играет в жизни его возлюбленного дядюшки. Очень много времени занимала, по сведениям молодого Владимира, переписка с его превосходительством великим князем Константином Константиновичем. Этот родственник государя, поклонник музы, взял себе в привычку баловаться лирикой и вести с композитором Чайковским обстоятельные дискуссии по вопросам стиля, рифмы и слога, требуя, чтобы мнение милостиво привлеченного в качестве советчика собеседника непременно сопровождалось всякого рода утонченными комплиментами и похвальными тирадами. К этому добавлялась оживленная переписка с братьями Анатолием и Модестом, деловая переписка с коллегами, дирижерами, предпринимателями и директорами театров, включая управляющего императорскими театрами Всеволожского, чрезвычайно влиятельного друга и покровителя, с которым Петр Ильич любой ценой должен был поддерживать дружеские отношения. Чуткий юноша вполне осознавал, сколь утомительными и тягостными были все эти обязанности, от которых ни в коем случае не следовало уклоняться. Слава — это не только лавры, но и обуза.
Жизнь во Фроловском протекала тихо, редкие развлечения были скромными, но Владимир, мысленно принимающий участие в этой жизни, радовался и самым безобидным развлечениям, подаренным судьбой его дядюшке, а значит, и ему самому. Он, например, заочно наслаждался небольшим обществом, собравшимся по поводу именин Петра Ильича. Был здесь и полный, медлительный, всегда чем-то опечаленный Ларош, приятель студенческих лет, а ныне один из самых известных музыкальных критиков страны, и издатель Юргенсон, и Карл Альбрехт, изобретатель и философ, и, наконец, Александр Зилоти, неприступный и прекрасный, при появлении которого у Петра Ильича сделалось сердцебиение. Разумеется, юный наблюдатель в Каменке ничего не знал об этом самом сердцебиении, у которого не было ни внешних, ни внутренних последствий, поскольку хозяин Петр Ильич, для которого этот безупречно красивый и совершенно холодный юноша был одновременно и чужд, и как-то по-дружески близок, не позволил себе повторно впасть в то возбуждение, что завладело им в Лейпциге и Праге. В общем, собралось чрезвычайно приятное общество. Играли в карты, музицировали и рассказывали анекдоты. Владимир остался чрезвычайно доволен тем, как прошла вечеринка.
Петр Ильич остался во Фроловском на весь октябрь. Уже холодало, начались сильные заморозки без снега, дом плохо протапливался, и Владимиру казалось, что во Фроловском стало неуютно. Он почувствовал радость облегчения, когда стали перебираться в Москву.
А там уже начался музыкальный сезон, хотя и не без сложностей. Петр Ильич (и Владимир в Киеве), к сожалению своему, выяснил, что количество проданных абонементов на большие симфонические концерты внушительным образом уменьшилось. Владимир был полностью согласен с тем, что его знаменитый дядя теперь должен уделять еще большее внимание Московскому музыкальному обществу. Было необходимо помочь обществу встать на ноги, оно ни в коем случае не должно было прийти в упадок, поскольку представляло российскую музыкальную жизнь.
В Санкт-Петербурге 5 ноября Петр Ильич впервые дирижировал своей Пятой симфонией. Владимир остался вполне доволен публикой, было много оживленных оваций и красивых букетов. Прессой же он был крайне недоволен, даже в некотором роде возмущен, поскольку имели наглость критиковать, выискивать всяческие недостатки там, где можно было только восхищаться. Прежде всего, конечно, он злился на Цезаря Кюи, этого негодяя, посмевшего упрекнуть композитора в тяжелой оркестровке. Этот факт страшно возмутил молодого Владимира.
В целом для него теперь наступили трудные времена: после различных концертов в Москве и не особо удачного пребывания в Праге Петр Ильич уединился во Фроловском и бился над балетом «Спящая красавица» по заказу директора императорских театров, который сам и написал к нему либретто. Одинокому композитору тяжело работалось на холодной, неуютной даче. Кроме того, его терзали сомнения по поводу его последнего произведения, симфонии. В часы душевного упадка он утверждал, что она не удалась — халтура, второразрядная подделка — ему казалось, что написана она «фальшиво, не от души». Подобными рассуждениями он мучил не только самого себя, но и юного племянника, заочно разделяющего его жизнь.
Это были горестные недели, как для Петра Ильича, так и для его Боба. К счастью, и они не были полностью лишены радостных моментов. Одним из таких моментов стало Рождество, когда Алексей тайком положил под елку подарок для барина. Подарок был от издателя Юргенсона: полное собрание произведений Моцарта, выпущенное в Лейпциге издательством «Брайткопф и Хэртель». Петр Ильич и Владимир были счастливы.
В большинстве случаев это было делом тяжелым и волнующим — разделять жизнь знаменитого дядюшки в мыслях и мечтах. За уединением во Фроловском последовали очередные гастроли, и Владимир был занят разборкой и изучением многочисленных газетных вырезок. Беспокойное воображение его покидало кабинет в Каменке и пускалось в дальние странствия, посещая немецкие города Кельн, Франкфурт-на-Майне, Дрезден, Берлин, Гамбург и даже Женеву, где в феврале и марте 1889 года гастролировал Петр Ильич. Задача не из легких, ведь чего только не приходилось представлять себе, находясь в Каменке: прогулки вдоль реки Альстер, посещение Дрезденской картинной галереи, репетицию оркестра во Франкфурте, пресс-конференцию в Кельне, званый ужин в Берлине, беседу с Иоганнесом Брамсом. Владимир знал, что великий немецкий маэстро, сосед Петра Ильича по номеру в гостинице в Гамбурге, специально задержался на один день в городе на Эльбе, чтобы присутствовать на генеральной репетиции Пятой симфонии Чайковского — очень любезный жест со стороны столь значительного противника. Однако приглашение дирижировать в Российском музыкальном обществе он отклонил с таким холодным изумлением, как будто его приглашали охотиться на белых медведей за Полярным кругом.
Старик Аве-Лаллеман не смог присутствовать на премьере посвященной ему симфонии, поскольку был слаб здоровьем, но прислал поздравления и свое благословение. Благословение хрупкого, изящного старца из пригорода Гамбурга дошло и до юного Владимира в Каменку под Киевом, и он от чистого сердца и с благодарностью воспринял его, так как считал, что все, что относится к дяде, касается и его самого.
Самое длинное письмо, которое Петр Ильич написал племяннику из этой поездки, было отправлено из Ганновера. Чайковский остался верен своей привычке время от времени искать убежища в маленьких городках, чтобы предаться тоске по дому (как он сам это называл) и воспоминаниям о близких людях. Вот он взволнованно расхаживает по чужому, безликому гостиничному номеру, грызет перо, произносит длинные монологи по-французски, рыдает и в слезах бросается к письменному столу, чтобы написать дорогому племяннику, как он тоскует по нему и по России и что любит его как родного сына. Перед ним бутылка коньяка и пепельница, переполненная окурками. Боб в своей комнате в Каменке вновь и вновь перечитывает это письмо.
