Сигрид Унсет - Крест
Эрленд продолжал все с той же недоброй улыбкой:
– Я еще вечером смекнул… Уж слишком учтивым показался мне этот господин Алларт, по рассказам Ноккве… Я что-то не слыхал про такой обычай, чтобы рыцарь целовал в губы юношу, которого собирается взять себе в услужение, да еще одаривал его богатыми подарками, не испытав прежде его доблести…
Дрожа как осиновый лист, Кристин спросила:
– Так что же ты заставил меня усыпать пол моего дома розами и накрыть мой стол полотняной скатертью для этакого… – Она выругалась.
Эрленд нахмурил брови. Он поднял с земли камень – нацелился в рыжего котенка Мюнана, который, хоронясь за высокой травой у жилого дома, на брюхе подползал к цыплятам, гомозившимся у двери конюшни. Фью-ю! – просвистел камень, котенок стрельнул за угол, цыплята кинулись врассыпную. Эрленд повернулся к жене:
– Думается мне, я обязан был сначала поглядеть на молодца. Окажись он мужем, достойным доверия, тогда… К тому же я все равно должен был обойтись с гостем учтиво… Я не духовник господина Алларта. Да и ты ведь слышала: он держит путь в Осло. – Эрленд снова рассмеялся. – Может статься, кое-кому из былых моих закадычных друзей и добрых родичей будет полезно узнать, что хозяева Йорюндгорда не ищут вшей в своих лохмотьях и едят не одну только селедку и овсяные лепешки…
Когда под вечер Кристин поднялась на чердак стабюра, Бьёргюльф лежал в постели с головной болью; Ноккве заявил, что тоже не сойдет вниз к вечерней трапезе.
– Ты, гляжу я, опечален, сын мой? – спросила мать.
– Нисколько, матушка, – Ноккве презрительно скривил губы. – Или вы думаете, что не следует печалиться, если оказался в дураках и легко поймался на удочку…
– Не горюй, – сказал отец старшему сыну, когда все домочадцы расселись вокруг стола, а Ноккве по-прежнему хранил хмурое молчание. – Ты еще поездишь по белу свету и попытаешь счастья…
– Лишь в том случае, отец, – ответил Ноккве тихо, точно не хотел, чтобы его слова услышал кто-нибудь другой, кроме отца, – если Бьёргюльф сможет сопровождать меня. – Потом он негромко засмеялся. – Но вот поговорите о том, что вы нынче сказали мне, с Иваром и Скюле, они ведь ждут не дождутся того дня, когда подрастут и отправятся бродить по свету…
Кристин встала и накинула плащ с капюшоном. Сыновья спросили, куда она собралась; она объяснила, что хочет навестить нищего странника, который лежит в хижине Ингебьёрг. Близнецы предложили матери проводить ее, чтобы помочь донести мешочки с лекарственными травами, но она ответила, что провожатые ей не нужны.
Теперь сумерки наступали рано, а дорога к северу от церкви шла лесом в тени нависших круч хребта Хаммер. Здесь всегда веяло холодком из ущелья речки Росто, и в воздух вместе с жалобным плеском реки проникала легкая сырость. Тучи крупной белой мошкары роились в гущине деревьев – иногда они кидались ей в лицо, словно их приманивала выделявшаяся в темноте светлая полотняная повязка, которая стягивала голову и грудь женщины. Кристин отгоняла мошек рукой, пробираясь по скользкому ковру хвои и спотыкаясь об извилистые корни, пересекавшие тропинку, по которой она шла.
…У Кристин был один сон, преследовавший ее много лет. Впервые он приснился ей в ночь накануне рождения Гэуте, но и поныне ей случалось иногда просыпаться в холодном поту, и сердце ее колотилось так, точно готово было разбиться о ребра – потому что ей снова привиделся этот сон.
Ей снился крутой склон холма и на нем цветущий луг, с трех сторон окруженный дремучим еловым бором, а у самого подножия холма приютилось маленькое озерцо, в которое смотрелись и темный бор и зеленый, пестреющий цветами луг. Солнце уже скрылось за деревьями, и только на самую вершину холма сквозь хвою просачивались его последние длинные золотистые лучи, а на дне озерца среди листьев кувшинок плыли легкие, позолоченные закатом облачка.
На самой середине склона, в пушистых зарослях мухоловки и куриной слепоты, в облаках зеленовато-белой пены цветущего коровника, она видела свое дитя. В первый раз, когда ей пригрезился этот сон, она, должно быть, видела Ноккве – тогда у нее было всего двое детей и Бьёргюльф еще лежал в колыбели. Потом, позже, она никогда в точности не знала, кого из своих сыновей она видит во сне: круглое загорелое личико под коротко стриженными золотисто-каштановыми волосами напоминало ей то одного, то другого из семерых, но всегда этому ребенку было годика два или три, и одет он был в домотканый темно-желтый кафтанчик, какие носили в будние дни ее малютки; она сама шила эту одежду из крашенной мхом шерсти и оторачивала красной тесьмой.
Себя самое она видела порой на другом берегу озерца. А иной раз ее как будто вовсе и не было поблизости, однако все совершалось у нее на глазах…
Она видела, как ее малыш карабкается по склону и собирает цветы, поворачивая в разные стороны свою маленькую головку. И, хоть ее сердце сжималось глухим страхом в предчувствии неминуемого несчастья, в первое мгновение при виде прелестного ребенка на лугу ее всегда затопляла сладостная, щемящая нежность.
Потом она вдруг чувствовала, что где-то наверху из чащи леса на опушку вынырнул какой-то живой мохнатый клубок. Он двигался бесшумно, сверкая крошечными злыми глазками. Вот медведь подошел уже к краю луга, он стоит, поводя головой и плечами, и нюхает следы ребенка. И вот он прыгнул. Кристин никогда не видела живого медведя, но она знает, что медведи так не прыгают, это не настоящий медведь. У него кошачьи повадки, и вдруг он на глазах начинает седеть – и эта косматая светлая исполинская кошка неслышными огромными прыжками несется вниз по склону.
Мать изнывает от смертельного страха, но она не может броситься к ребенку и защитить его; она не может крикнуть, чтобы его остеречь. Однако ребенок уже почувствовал что-то; он повернул головку и оглянулся через плечо. С тоненьким жалобным криком он бросается вниз по склону, высоко вскидывая крошечные ножки, путающиеся в высокой траве, и мать явственно слышит, как с легким хрустом ломаются сочные стебли, когда малыш пробирается сквозь сплошные заросли цветов. Но вот он споткнулся обо что-то и рухнул ничком,головой вперед, и в ту же секунду чудовище очутилось над ним, выгнув спину и низко склонив голову между расставленными передними лапами… Тут она просыпалась.
…И каждый раз часами лежала потом, не смыкая глаз, пока ей не удавалось наконец стряхнуть с себя наваждение: да ведь это всего-навсего сон! Она прижимала к груди своего меньшего ребенка, спавшего между ней и стеной, и думала: случись это наяву, я сделала бы то-то и то-то, напугала бы чудовище криком или хворостиной, к тому же у меня на поясе всегда висит длинный острый нож…
Но едва ей удавалось успокоить себя такими рассуждениями, как ее снова охватывала та невыносимая мука, какую она испытала во сне, беспомощно наблюдая жалкое, отчаянное бегство своего крошки от неумолимого, сильного и жестокого чудовища. И тогда кровь вдруг закипала в ней, разливаясь по ее членам, и все тело как бы разбухало от этой крови, и сердце едва не лопалось в груди, не в силах выдержать этот страшный прилив…
Хижина Ингебьёрг лежала на склоне хребта Хаммер, чуть пониже проезжей дороги, которая здесь круто взбиралась вверх. В хижине много лет никто не жил, а земельный участок нанимал человек, который построил себе жилище поблизости в лесу. Теперь в этой хижине нашел приют бродяга-нищий, который заболел после очередного странствия за сбором подаяния. Когда Кристин узнала об этом, она послала больному еду, одежду и лекарства, но сама еще не выбрала времени его навестить.
Она сразу видела, что бедняге скоро конец. Кристин отдала мешок, который принесла с собой, нищенке, вызвавшейся ухаживать за больным, облегчила, насколько могла, страдания умирающего и, узнав, что уже послали за священником, обмыла страннику лицо, руки и ноги, чтобы он мог принять последнее помазание.
В жалкой лачуге висел густой дым, было душно и смрадно. Когда явились две женщины из семьи издольщика, Кристин предложила, чтобы они послали в Йорюндгорд, если им что-нибудь понадобится, а сама простилась и ушла. Она испытывала какой-то непонятный, болезненный страх при мысли, что встретит священника с телом господним, и поэтому свернула на первую попавшуюся боковую дорожку.
Она быстро убедилась, что это всего лишь коротенькая тропинка, протоптанная стадом, и вскоре оказалась в непроходимых зарослях. Бурелом зловеще щетинился спутанными корнями; там, где Кристин не могла проложить себе дорогу сквозь них, ей приходилось перелезать через поваленные стволы. А когда она пробиралась вниз между огромными камнями, под ее ногами то и дело обваливались мшистые комья земли. Все лицо ее облепила паутина, ветки стегали ее, цепляясь за одежду. Перебираясь через ручей или попадая на болотистую лесную прогалину, она с трудом находила, куда ступить, средь частого влажного кустарника. И повсюду, куда ни глянь, столбами висела отвратительная белая мошкара; она роилась под ветвями деревьев, тучами взлетая над вересковыми кочками, когда Кристин наступала на них.
