Н. Северин - Звезда цесаревны
И случай этот представился месяц спустя после коронации.
Когда царь возвращался от обедни во дворец, из толпы выбежал человек с челобитной в руках, которую он с громким криком бросил к его ногам. Бумага была передана князю Алексею Григорьевичу; государь прошел дальше, а податель ее, в котором Праксин, шедший за царем вместе с прочими придворными служителями, узнал тотчас же Докукина, был тут же арестован и отведен в Преображенский приказ.
Если в продолжение последних недель Праксину и приходило иногда в голову, что ожидаемый крест его минует, то теперь надеяться на это было уже невозможно, и он благодарил Бога за то, что успел заранее приготовиться к развязке. Прошло еще несколько дней, во время которых он продолжал избегать свиданий со своими близкими, и роковой час для него пробил.
Священное торжество, к которому царь готовился в продолжение нескольких дней, встречая только серьезные лица и слыша только суровые слова, окончилось благополучно. Все, что он должен был выучить наизусть, чтоб сказать во всеуслышание народу, было им вытвержено и произнесено без запинки. Тяжелое впечатление утомительного обряда рассеялось при выходе из храма, при громком и радостном звоне колоколов и при радостных криках народа, толпившегося вокруг него в таком великом множестве, что когда он вышел на площадь, то куда бы он ни повернул голову, всюду восхищенному его взору представлялось море голов, с восторженно и любовно устремленными на него глазами. Отовсюду неслись к нему добрые пожелания и благословения. Растроганный и умиленный до глубины души, вошел он во дворец, и, когда после поздравлений высших чинов подошел к нему в числе прочих придворных служителей Праксин, царь вспомнил то, что произошло между ними в ту роковую ночь.
— Будь спокоен, никогда не забуду я того, что ты мне сказал, — прошептал он ему на ухо, нагнувшись к нему, в то время когда Петр Филиппович целовал протянутую ему руку.
Но такое торжественное настроение долго продолжаться не могло у двенадцатилетнего мальчика. За священными торжествами последовали светские празднества, среди которых самым веселым и блестящим должен был быть тот, что готовился в загородном доме князей Долгоруковых. Весь город говорил про этот праздник, и каждый считал за счастье на него получить приглашение, такое множество затейливых развлечений было заготовлено на этот день: катание в санях, обед в зимнем саду, спектакль, живые картины, балет и, наконец, маскарад в освещенных a giorno роскошно декорированных залах, при звуках оркестров, все это должно было завершиться возвращением в город по дороге, освещенной горящими кострами и смоляными бочками, в сопровождении верховых с зажженными факелами.
Царь был в этот день особенно весел. Накануне ему целый вечер наперебой описывали удовольствия, которые его ожидают; он примеривал красивый заморский костюм, в котором должен был танцевать с княжной Долгоруковой в первой паре, открывая маскарад, и он с таким нетерпением ждал этой минуты, что долго не мог заснуть и проснулся позже обыкновенного. Пришлось торопиться к празднеству, так что за волосочесами и портными, просидевшими над работой всю ночь, чтоб сделать необходимые переделки в маскарадном платье, и явившимися, чтоб одеть в него царя, Праксин не мог даже на минуту к нему приблизиться. Он мог только издали на него смотреть и по веселому оживленному лицу его и беззаботно сверкавшим глазам убедиться, что от впечатлений, навеянных на него торжествами прошлой недели, ни в уме его, ни в сердце не осталось и следа. Опять сделался он тем же легкомысленным и падким до удовольствий мальчиком, каким он был до венчания своего на царство, и опять те же люди, влияние которых поколебалось было на несколько дней, овладели его душой.
Но зато перемена, свершившаяся в сердце Праксина, была не из преходящих: равнодушие его ко всему земному возрастало по мере того, как он все яснее и яснее ощущал близость смерти. За самоотвержение его, за то, что он «клал жизнь за други свои», Господь даровал ему величайшее утешение, доступное человеку на земле, — сознание исполненного долга и предчувствие небесной за это награды. Ко всему, что вокруг него происходило, он относился с таким чувством, точно он на все это взирает с недосягаемой для земных существ небесной высоты не только без злобы и без досады, но даже и без желания способствовать, хотя бы словом, исправлению свирепствовавшего зла. Господь попускает. Он же, всеблагий и долготерпеливый, положит всему этому предел, когда найдет это нужным и какими захочет средствами, через ему угодных людей, а его дело сделано, и только б скорее наступил для него конец. В том, что исход будет смертельный, он так мало сомневался, что ни одной минуты не в силах был остановить мысли не только на спасении, но даже на заточении или ссылке в сибирские тундры, туда, куда отправилось, чтоб никогда больше оттуда не возвращаться, такое великое множество близких ему и по крови и по сердцу людей. Ведь уже скоро сорок лет, как преследование за православную веру и за русский дух неуклонно подтачивает в корне русские устои, беспощадно истребляя всех защитников этих устоев.
Проводив царя в толпе прислужников до коляски, запряженной шестерней разукрашенных перьями коней, Праксин вернулся к себе в горенку рядом с гардеробной и нашел в ней сыщиков, производивших у него обыск. Тут же ждали и стражники, которые должны были отвести его в ту самую темницу, где уже восьмой день томился Докукин, в сообщничестве с которым Праксин был оговорен.
VIII
Очень тайно производилось в Преображенском приказе дознание по докукинскому делу. Все меры были приняты, чтобы толки о нем по городу не распространялись. От царя оно совсем было скрыто, и его так ловко уверили, что Праксин по экстренному семейному делу отправился в отпуск, в деревню свою, что мало-помалу он совсем стал забывать про существование своего любимого камер-лакея. Иначе и не могло быть при рассеянной жизни, которую его заставляли вести. Что же касается человека, позволившего себе так дерзко нарушить порядок коронационного торжества, бросив к его ногам челобитную, эпизод этот давно уж бесследно изгладился из памяти царственного юноши.
Лизавета Касимовна скрывала свое горе и тревогу так искусно, что только по ее худобе да по землистому цвету лица цесаревна догадалась наконец, что ее постигла какая-нибудь большая беда.
— Ты не приметила, как изменилась Праксина? — спросила она однажды у Мавры Егоровны.
— Как не замечать! Надо еще удивляться, как у нее хватает сил служить вашему высочеству при душевной муке, которою она терзается, — отвечала Шувалова.
— Что с нею случилось?
— Муж ее замешан в докукинском деле.
Цесаревна побледнела от испуга.
— И ты до сих пор молчала! Ведь она нас всех может подвести!
— Если б ваше высочество подвергались малейшей опасности от ее присутствия во дворце, давно бы ее здесь не было, но беспокоиться на этот счет нечего. Мой муж уж говорил об этом с князем Алексеем Григорьевичем, который вполне его успокоил. Сам Праксин так мало замешан в деле Докукина, что давно бы его выпустили на волю, если б он сам на себя не наклепал с первого же допроса в присутствии Долгоруковых.
— Как? Почему? Что он сказал? Расскажи мне все, что ты знаешь. Я хочу знать!
Она оглянулась по сторонам, подозвала к себе ближе свою гофмейстерину и со сверкавшими любопытством глазами повторила:
— Все, все мне расскажи! Ты даже и представить себе не можешь, как мне нужно все знать!
Случись все это раньше, она, может быть, прибавила бы к этому, что накануне вечером ее сердечный дружок Шубин уже сообщил ей, что Праксин не в деревне, а в тюрьме, и что ему грозит казнь за преступление высочайшей государственной важности, но Елисавета Петровна за последнее время с каждым днем набиралась все больше и больше опыта и осторожности и многое теперь скрывала от ближайших своих друзей.
Мавра Егоровна, у которой раньше тоже были причины скрывать от нее то, что она знала про Праксина, передала ей глухие слухи, ходившие по городу про заключенных в Преображенском приказе и про ответы их на допросах с пристрастием, которыми их терзали в присутствии лиц, заинтересованных в том, чтобы узнать подробности заговора.
Но сообщников у Докукина не оказывалось, и приходилось арестовывать людей за то только, что они с ним встречались у общих знакомых и разговаривали с ним о предметах, не имеющих ни малейшего отношения к поданной им государю челобитной, в которой выставлялась в резких выражениях невинность Меншиковых в приписываемых им государственных преступлениях и обвинялись Долгоруковы в преступлениях, много тяжелейших. Царю представили к подписи распоряжение о высылке павшего временщика с семьей в отдаленный сибирский городок Березов, с отнятием у несчастных последнего имущества, а затем снова принялись вымучивать у Докукина доказательства мнимого участия Праксина в заговоре в пользу Меншикова. И вот тут-то последний, точно раздосадованный на Докукина за то, что он отрицает всякое с ним сообщничество, высказал Долгоруковым столько горьких истин, что вряд ли оставят его после этого в живых.
