Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)
— Мы с ребятами пойдем в лет за орехами, а ты — еще маленькая. Но если ты немного поплачешь, я принесу орехов и на твою долю!
Дашка сразу же скуксилась и стала капризничать:
— Я уже совсем взрослая! Я тоже хочу за орехами!
На это я показал сестрице кулак и она в три ручья заревела и, конечно, закашлялась. Правда, ревела она громче обычного и показывала мне, что на меньше, чем десять орехов она не согласна. (Девочка на удивление быстро освоила арифметику — такое часто встречается в еврейских семействах.)
(Кстати, мы с ней еще ни разу не собирали орехи, но уже грызли их, и знали, что они где-то водятся.)
Сестра орала так громко, что через минуту в дверь церкви молотилась целая толпа латышат с дикими криками:
— Хозяйкиным детям плохо! Они — страшно кашляют!
Через мгновение церковная дверь распахнулась и перепуганные охранники пулей влетели к нам в церковь. Дашка кашляла столь оглушительно, что все мужики побежали прямиком к ней, а наша дружная троица — бочком, бочком вышла из церкви.
Мы, наверное, погорячились и сразу же побежали со всех ног. Нас, конечно, заметили и погнались в погоню. Наверное, меня бы и моих двух товарищей ждала беспримерная порка, но когда нас поймали и хотели уж драть, все услышали Дашкины вопли:
— Отвезите нас скорей к матушке! В этой церкви — мрачно и сыро. Мне тут так холодно, что я сейчас совершенно замерзну!
Мужики растерялись и стали шушукаться. В итоге они порешили:
— Давайте сюда девчонку и пять человек из охраны. Черт его знает, может и правда — их там застудим… Пусть уж сама госпожа Баронесса разбирается с этими бесенятами!
Они хотели отнять у меня Петера с Андрисом, но я закричал:
— Вы их сразу накажете! Я хочу, чтоб они с нами ехали! Я сам объясню все моей матушке и если нас выпорют, пусть меня выпорют вместе с моими товарищами!
Мужики призадумались, а потом признали в моих словах "голос будущего Хозяина" и Петер с Андрисом спаслись от неминуемой порки. Потом мы все забрались на телегу и поехали "искать мою матушку.
В дороге Дашка стала нас шантажировать. Она говорила:
— Я все расскажу моей мамочке! Вы пытались бежать и ослушаться ее приказания! Если б не я, вас бы точно — всех выпороли. За это с вас по десять орехов — с каждого. И еще по десять за то, что я не скажу все моей мамочке!
Петер с Андрисом были в шоке от такой детской жадности. Мужики же, что ехали с нами в телеге — помирали все со смеху и говорили, что их ждет "расчетливая Хозяйка". Самое же забавное состояло в том, что в ту пору еще не созрели орехи. (Я до тех пор не был летом на улице, а Дашка верила мне безусловно во всем.)
Стоило огромных трудов доказать скандалистке, что орехов еще нет в лесу. За это она на нас всех крупно обиделась и сменила свой гнев на милость лишь после обещания Петера покатать ее на плечах.
Тем временем дорога подошла к Озолям и в воздухе явно запахло гарью. Скоро нам стало дурно от тяжкого, липкого запаха крови и горелого мяса. Я даже упросил возницу не ехать к самому хутору, а обождать в стороне. Тот согласился и наша телега с верховыми охранниками свернула к амбару, стоявшему на самой границе хутора.
Дорога шла по лесу, а потом была полянка и амбар, так что все мы выехали сразу на свет, и в первый момент никто не понял, что — перед нами. Потом Дашка свесилась с телеги и стала блевать, а мой желудок всегда был крепче и я удержался. Только ноги сами понесли меня вперед — к большим воротам, на которых висели… десять, или одиннадцать детей и баб. А старики с мужиками догорали на самом хуторе и воняли теперь на всю округу.
А здесь у старого амбара было очень даже тихо и почти совсем не пахло. Меня хотели оттащить от повешенных, но я уже усвоил "Хозяйскую формулу" — "Такова моя воля!" — и никто не смел перечить "маленькому Хозяину.
Я хорошо их запомнил… Они были голыми и на их голых телах ярко горели две полосы дегтем, — в виде нашего тевтонского креста. Вот только нижняя часть этого креста была не черной, но черно-красной.
Я знал, что это такое. Я уже своими глазами видел, как оскопляют весной поросят, чтобы из них выросли жирные и покладистые боровы, но не вонючие и драчливые хряки. Я знал, что сделали перед казнью с этими мальчиками. И еще я видел случки и, как осенью потрошат скот, перед тем как подать мясо к столу. И я своим детским умом уже понимал, что перед казнью сделали с бабами и девочками, но не мог взять в толк…
Если уже вскрыли живот и выпустили кишки — почему их не удалили и не промыли? И если уж курляндцы столь людоеды, что вырезают женщинам вымя, почему они не стали есть всего остального?
А еще я не понимал — зачем вырезать, да выдавливать людям глаза? Ну если уж вы — людоеды, глаза-то при чем? И я смотрел на казненных, а мои охранники стояли рядом и не решались ни прогнать меня, ни снять убитых, ибо я запретил им.
Тут прибежал наш возница, а вслед за ним прискакала и взмыленная, бледная, как смерть, матушка. Она соскочила с коня, крепко взяла меня за руку и сказала:
— Тебе нельзя смотреть таких вещей. Пойдем, я уложу тебя спать. Тебе надо хорошенько выспаться.
А я стал упираться и кричать:
— Я не могу! Я должен понять, зачем?! Оставь меня! Они играли в войну, да?! А я могу так же играть с их детишками?! Могу, или нет?!
Помню, как у приехавших с матушкой людей исказились лица, а матушка обняла меня, резко повернула к трупам повешенных и чуть ли не ткнула носом в каждый из них, приговаривая:
— Это и есть — Война! Они не играли. Они убивали твоих друзей и подружек ни зачем и ни за что! Медленно убивали. И ты обязан запомнить это, чтобы когда вырастешь — так же убивать католиков. Медленно. Не спеша. Запомни это, чтобы потом отомстить!" — и она тыкала меня носом в покрытые застылой кровью коленки таких же крохотных клопов и клопиц, как и я, и во вспоротые животы, таких же баб, как и она сама, до тех пор, пока я не заорал благим матом и не лишился чувств.
С той поры я частенько стал играть со своим ножом, воображая, как я вспорю им брюхо ненавистным католикам. Для того, чтобы вырезать на их телах их кресты — курляндские. Католические. Польские. Славянские. Кресты главного славянского святого — Святого Георгия. И рядом со мной росли такие же малыши, которые тоже точили ножи и тоже мечтали о скорой мести…
Меня потом часто спрашивали, — почему именно Андрис и Петер? Как потом выяснилось, — в той кирхе были ребята и поздоровей Петера, и гораздо умней Андриса. Не знаю. Глянулись они мне с первой минуты и по сей день я не раскаиваюсь в моем Выборе. Наверно, это — Судьба.
Другой, не менее важный вопрос — как сие началось? Откуда возникла такая взаимная ненависть внутри латышей? Неужто в Религии есть нечто этакое, что ради того можно вспарывать животы соседям своим? Может быть я не прав, но вот, что мне кажется:
В незапамятные времена на земли племени ливов прибыли первые немецкие рыцари. Именно там и возникли первые ливонские города Дерпт и Пернау. В отличие от дальнейших событий, немцы не ссорились с ливами — им нужны были верные стрелки-арбалетчики. Ливы же — народ очень малый и живший одной лишь охотой тоже был рад пришельцам. Те привозили ливам много еды.
Потом немцам стало мало "малой Ливонии" и они захотели "большую Ливонию". У нас был мир и "разделенье Остзеи" со шведами, так что немцы устремились на юг. А большую часть их армий составляли те самые ливы — финского корня. История моего семейства звучит так: Тоомас Бенкендорф был сыном эстонки, женился на ливке, а невестка его была из латышек. Если задуматься — за сим семейным преданием чудятся кровавые событья тех лет.
Эстонка, ливинка, латышка… А за всем этим стальная поступь Орденских армий, постепенно утюживших мою Родину с финского Севера на балтский Юг.
А навстречу нам маршировали поляки. И огромная Даугава стала природным барьером, разделившим германские и славянские армии. Да, по обеим сторонам Даугавы жили, конечно же — латыши. Но в жилах северных латышей теперь текла и немецко-финская Кровь. Кровь истинных протестантов. А в жилах южных — Кровь поляков с литовцами. Кровь католическая.
Можно всячески восхвалять безвестных ливинок, даривших немецким возлюбленным первых ливонцев. Можно всячески жалеть несчастных южных латышек, коих якобы жестоко насиловали бессовестные поляки. Но — если вглядеться в суть дела…
Боюсь, что в известные времена у латышек не было выбора. Они обязаны были оказаться в чьей-то постели. Те, кто пустили к себе барона, иль его арбалетчика — дали начало лифляндцам и протестантам. Прочие переспали со шляхтичем и его литовским уланом, став прабабушками курляндских католиков.
Так что — резня меж лифляндцами и курляндцами имеет на мой взгляд, не религиозные, но национальные и межкультурные корни…
Стоило кончиться Шведской войне, как части Вермахта стали возвращаться с севера — из Эстляндии, которую мы под шумок к тому времени практически оттягали из-под носа России. Теперь наши руки были полностью развязаны в отношении Курляндии.
