Сергей Максимов - Путь Грифона
Александр Александрович не оставлял попыток вывести генерала из его опасного, как он считал, состояния. Выпивать тот по-прежнему отказывался. Оставалось только продолжать шутить в избранной тональности. Он, конечно, чувствовал всю бесполезность своих попыток. Мало того, он видел и понимал, что все его шутки меньше всего подходили для такого собеседника, как Суровцев. Но и характер Соткина был упрямым. Потому он продолжал и продолжал разговор в избранной манере. Ему хотелось хотя бы разговорить генерала. Может быть, даже разозлить, чтобы вывести из состояния, близкого к прострации.
– До сих пор не у кого было спросить… про заплатки на рукавах, – ткнул он пальцем в шеврон, а потом поочерёдно в звезду и кубики у манжет гимнастёрки Суровцева. – Что по нынешней табели сии три кубика и звезда на рукаве означают? Поручик?
– В Красной армии знаки различия строятся по должностному соответствию. В кавалерии один кубик означает – командир взвода. Два – командир эскадрона. Три – командир полка. В моём случае – начальник штаба полка. Два с половиной кубика не предусмотрены. А два уже не соответствуют должности.
– Вот оно как! А говорят в Красной армии, как прежде: «Щёголь – в кавалерии. Лентяй – в артиллерии. А дурак – в пехоте»?
– В конармии говорили… О других армиях – не скажу… Не знаю.
– Это я к тому спросил, что я кругом последний дурак… Как мой боевой друг Егор Жуков отговаривал от военного училища! Может быть, не ранило бы его под Сас-Регеном, так и я не стал бы офицером. Вдвоём, глядишь, и увернулись бы… А меня мало того что в офицерское училище определили, так ещё и в пехотное. Из улан в пехотинцы… Это каким дураком надо было быть, чтоб так опростоволоситься! Где сейчас, интересно, Жуков? Жив? Помнишь Жукова? Кресты наши первые за пленного немецкого полковника помнишь?
– Помню.
– Чует моё сердце, если он воевал, то на стороне красных воевал.
– Ведутся разговоры, что кубики, шпалы и ромбики в форме нового образца будут переноситься с рукавов на петлицы, – проговорил Суровцев.
Соткину действительно удалось невозможное дело – он вытянул генерала из порочного круга змеившихся мыслей, которые могли удавить и саму душу.
– А чего сейчас звания на рукавах? Лучше бы сразу на ширинку шили. На самую суровую нитку, – ринулся Соткин закреплять достигнутый успех. – А что? Вместо двух заплаток – одна. Экономия вышла бы… И петлиц никаких не надо. Хотя – нет. На ширинку нельзя пришивать. Вдруг величина хрена размеру звезды или числу кубиков не соответствует! Хрен он независимо от чинов растёт. Или не растёт. У кого как… Запутал ты меня…
Запутать не запутал, но разозлить – разозлил. Сергей Георгиевич резким движением захватил почти пустую бутылку с водкой. Вторую по счёту, выпиваемую Соткиным за сегодняшний вечер. Резко отставил бутылку в сторону, на край широкого, крупной плахи, стола. Трудно сказать, как стали бы развиваться дальнейшие события, но за спиной Суровцева произошло нечто, что в секунду превратило пьяное лицо Соткина в лицо абсолютно трезвого человека. Даже в полумраке была заметна его бледность. Глаза были сосредоточенно прищурены, как это бывает перед боем. В первую минуту, когда хлопнула входная дверь, Суровцеву даже показалось, что его бывший подчинённый использует какой-то уголовный приём, чтобы отвлечь его внимание, а потом нанести смертельный удар. Сегодняшний рассказ капитана о его расправе с чекистом по фамилии Титькин мог только подтвердить коварство и чудовищную физическую силу капитана. О силе, впрочем, Сергей Георгиевич и без того знал. Соткин сидел лицом к двери. Так когда-то и научил его садиться в помещении сам Суровцев. И сейчас взгляд капитана был устремлён именно к двери.
– Стреляем? – одними губами спросил его бывший генерал.
Соткин отрицательно помотал головой. Вернул на место чуть было не отнятую у него бутылку. Молча вылил в рюмку остатки водки. Залпом выпил. Громко хрустя, опять стал закусывать капустой.
– Не знаю, плакать тебе или радоваться, Сергей Георгиевич. Решай сам. Только смотри не упади, – ещё не закончив жевать, сказал он.
Суровцев медленно повернул голову. Голова закружилась. И он действительно готов был грохнуться с лавки, на которой сидел, прямо на грязный пол. Впервые в жизни он на себе испытал состояние человека, о котором говорят «отнялись ноги». У словоохотливого в этот вечер Соткина точно кончился словарный запас. Он продолжал хрустеть капустой и молчал. При свете керосинок Сергей Георгиевич увидел виновато улыбающегося Ахмата и рядом с ним Асю.
Купеческая дочь и выпускница дореволюционных женских курсов на фоне неряшливой обстановки трактира казалась существом из другого мира. Так оно и было. Послевоенные тенденции на омужичивание женской моды и псевдобуржуазные изыски женских туалетов времени новой экономической политики прошли мимо неё. Узкая чёрная юбка не поднялась выше колен и осталась на уровне щиколоток, охваченных высокой шнуровкой женских ботинок на высоком каблуке. Короткая приталенная курточка выглядела вызывающе при повсеместном отказе от корсетов и в стремлении к цилиндрическим силуэтам в женском платье.
Ася точно подтверждала высказывание известного модельера: «Для того чтобы быть одетой по моде, нужно от неё немного отстать». Она заметно похудела, при этом грудь не потеряла прежний размер. Но волосы, когда-то длинные, густые волосы Аси, были утеряны. Впрочем, короткая стрижка была тоже ей к лицу. Модная шляпка клоше оказалась как нельзя кстати к коротким волосам.
Томск не такой большой город, чтобы ей можно было остаться неузнанной и незамеченной. Стол, занятый уголовниками, живым шепотком отреагировал на появление на их территории жены известного в городе чекиста Железнова. Что, по их мнению, не предвещало ничего хорошего. Суровцев продолжал сидеть, не в силах подняться. Стуча каблучками, Ася обошла стол и села напротив, рядом с Соткиным. Ахмат опустился на лавку рядом с Сергеем Георгиевичем и крепко его обнял. Некоторое время сидели молча.
– Нужно уходить отсюда, – не поздоровавшись, нарушила молчание Ася, – сегодня ночью опять будут облавы.
– Чего уши развесил? – спросил Соткин возникшего из тьмы полового. – Рассчитывай, любезный. Да другим гостям скажи, чтоб ноги уносили.
Суровцев узнавал и не узнавал любимую женщину. Неосознанное желание встречи с ней в реальности вылилось во встречу с малознакомым и, в сущности, с совершенно чужим ему человеком.
Глава 4
Весы миллионеров
1943 год. Декабрь. Москва
Было время, когда Нафталий Аронович Френкель, у которого «не биография, а один большой приключенческий роман», имел все основания полагать, что созданная Максимом Горьким литературная серия «Жизнь замечательных людей» может удостоить его личность своим вниманием. Но, как говорят в Одессе, «А оно ему было надо?».
В книге «Беломорканал» размером с Евангелие его портрет наряду с портретами других чекистов, награждённых орденами Ленина за успешное строительство канала, недвусмысленно дал понять всей стране «кто в доме хозяин». Ну и что? Из восьми человек, удостоенных высшей государственной награды в тридцать третьем году, год тридцать седьмой семеро пережить не смогли. Из чего следовало, что в доме совсем другой хозяин… А что до литературного существования – циничная, беспокойная, в меру артистичная, наглая и грубая, вынужденно чуткая к переменам и при этом трудолюбивая натура Френкеля, когда явно, а когда и незримо, заняла своё достойное место на страницах других произведений.
«О Нафталии Френкеле, неутомимом демоне “Архипелага”, особая загадка: чем объяснить его странное возвращение в СССР из Турции в 20-е годы? Уже благополучно удрал из России со всеми капиталами при первом дуновении революции; в Турции уже получил обеспеченное, богатое и свободное положение; никогда не имел и тени коммунистических взглядов. И – вернуться? Вернуться, чтобы стать игрушкою ГПУ и Сталина, столько лет отсидеть в заключении и самому, – зато вершить беспощадное подавление заключённых инженеров и уничтожение сотен тысяч “раскулаченных”? Что двигало его ненавистно злым сердцем? Кроме жажды мести к России не могу объяснить ничем. Пусть объяснит, кто может», – написал о Френкеле А.И. Солженицын во втором томе своего исследования «Двести лет вместе».
Феномен Френкеля могли бы объяснить писатели южнорусской школы, одесситы: Исаак Бабель, Валентин Катаев, Евгений Петров, Илья Ильф, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Лев Славин, Александр Козачинский. Всех не перечислить. Они могли бы многое рассказать… Но им тоже «оно было не надо». Есть любопытный факт: в 1918–1920 годах в Одессе находились Алексей Толстой и Иван Бунин. Ни добрым словом, ни одной внятной строчкой великие писатели не обмолвились об этом периоде своей жизни, вводя в недоумение исследователей своего творчества. Разве что в «Окаянных днях» Иван Алексеевич дал сцену общения представителей победившего и поверженного класса. Невольно заподозришь, что у двух классиков русской литературы просто не нашлось слов, чтобы описать то, что творилось в Одессе того времени.
