Александр Казанцев - Школа любви
— Это дурной знак… Все будет плохо… — шептала Елена, чуть не плача. И словно не слышала, как я пытался ее разубедить, смеялся над ее страхами…
В дурные знаки стал я приучаться верить совсем недавно, а тогда не верил. Но тревожное, тягостное предчувствие Елены оказалось чуть ли не пророческим: после переселения к Осипу радость от нашей близости стала быстро тускнеть. Мы пытались подменить радость души утехами плоти, изнуряли друг друга до головокружений, но когда приходило недолгое пресыщение, ясно виделось нам: что-то не то, не так!.. Мы жаждали близости, над которой не нависала бы угроза чьих-то вторжений, мы получили возможность такую, а радость где? Где счастье-то?..
Вспышки недовольства со стороны Елены можно было объяснить бытовыми неурядицами: вовсе не ожидала она, что наше первое жилище будет таким… Я же, по склонности своей дурацкой, всячески пытался романтизировать встреченные нами трудности: это, мол, замечательно, очень полезно пройти через испытания, закалиться…
Как могло такое не раздражать?..
Наш финт с «переездом на квартиру» был крайне неодобрительно принят группой: как же без свадьбы, непорядок!.. Причем куда меньшему осуждению подвергалось то, что живем мы вызывающе внебрачно, а большему как раз то, что от коллектива оторвались, пирушку не закатили по такому случаю.
Через неделю после переселения мы все же созвали кое-кого на новоселье: сестренку мою Галинку, тоже поступившую на химфак, Еленину подружку, одногруппницу нашу, исподлобья зыркающую на меня, так и не простившую, что я «задурил» такую светлую голову, да двоих приятелей моих по институтскому литобъединению.
Помнится, было весело, душевно. Друзья-поэты после первых двух стопок взахлеб стали читать стихи. С наибольшим восторгом слушали их Саня и Осип, покряхтывали от восхищения. Не верилось им даже поначалу, что и я не лыком шит.
— Костя, а ты, бляха-муха, так могешь?
— А ну давай, ясно море!..
Ну, я и рванул любимое свое, по тому времени, общажное еще, которое так заканчивалось:
У нас опять сегодня весело —
Топор висит под потолком.
Вопросы — резкие, как лезвия,
Ответы — выпады клинком!
И хлещет молодость по жилам,
И в голове веселый шум,
И полночь звездами прошита,
И я — пишу!..
— Могешь, могешь! Тоже не хреново! — признал меня Саня. — А вот песню вы, мужики, смогли бы, бляха-муха, сочинить? Такую, чтобы внутри все переворачивала?
Бессильные, увы, сочинить такое, мы пели вместе со всеми, уже к полуночи, и «Славное море, священный Байкал», и «Окрасился месяц багрянцем»…
Недолго мы были с Еленой совершенно счастливы. Недолго. Опять навалилась на нас необъяснимая тоска-тревога. Будто жгучий взгляд Осиповой жены-покойницы и впрямь преследовал нас. В раздумьях своих и до такой мистики я доходил.
Когда затрещали морозы, мы напропускали уйму занятий: тягостно было подниматься впотьмах, ступать на ледяной пол, умываться возле заиндевелой входной двери, выходить на обжигающий ветер, почти всегда тянущий вдоль Томи… Не сговариваясь, не поднимались мы, лежали, укрывшись с головой одеялом, не ласкали друг друга, не прижимались, думали о своем или не думали вообще… Последнее было легче… Зимняя сессия надвигалась угрозой: надо сдать без троек, иначе не будет стипендии, а без нее как же нам теперь жить?
А тут еще пришло гневное письмо от Елениной матери: как же ты, дочка, связалась с этим ненадежным человеком, с поэтишкой? Среди писак порядочных людей не было никогда, развратники одни! Был бы порядочный, на квартиру без регистрации не утащил! И за что же ты его полюбила? Одумайся скорей!..
Над письмом Елена смеялась и плакала: и то, и другое — нервно, почти на срыве. Наши внезапные искрометные ссоры стали еще более частыми, нелепыми. Не раз мы доходили до такого крика друг на друга, что сосед Саня стучал нам кулаком в стену.
На Елену он смотрел всегда восхищенно, использовал малейший повод, чтобы заглянуть к нам, называл ее Ленушкой, а со мной стал держаться все натянутей, даже высказал однажды по пьяни: «Ты Ленушкиного ногтя не стоишь, как смеешь, бляха-муха, голос на нее повышать?»
Я никак не мог найти истинную, главную причину изматывающих нас ссор. Гораздо позже, уже в зрелые годы, узнали мы с Еленой, что несовместимость наша определена была небом, звездами: она — Дева, а я — Скорпион. Такие браки практически невозможны, такие любовники вконец измучивают друг друга.
Как-то забежали ко мне друзья-стихотворцы, те самые, что на новоселье были.
— Собирайтесь, молодые, нечего дома киснуть!
— В ДК вечер будет поэтический. Московские поэты приехали, Евтушенко даже!..
А Елена в тот вечер впервые принялась пирожки стряпать — видела, как бабуся ее делает, но сама не пробовала. Для начинки взяла повидло какое-то баночное. Я, предвкушая лакомство, печь раскочегарил докрасна, но, может, это как раз и сгубило затею: пирожки стали гореть.
Когда ворвались к нам ребята, чад стоял неимоверный. Елена — на взводе:
— Никуда я не пойду! Не до этого!
Я парням пирожки менее обугленные сую: угощайтесь, дескать, гости дорогие. Те жуют, давятся. Елена увидала, еще больше взвинтилась: у ребят пирожки выхватила, в ведро под умывальником бросила. А я выпроводил друзей, сокрушенно бормоча: «Сами понимаете, не до концерта мне…»
Парни уходили, глянув на меня с ироническим сожалением. Во взглядах их я прочел: «А не ты ли писал недавно: «Ну, нет! Прожить по этим правилам — такое, братцы, не по мне!..» — обывательские правила разумея?»
Они ушли. А у нас опять ссора.
И каждая стычка наша завершалась бурными, безумными ласками, в которых мы окончательно теряли контроль над собой. В тот вечер даже позабыли выключить свет и занавесить окна, повалившись на не разобранную кровать. И вдруг Елена, обезумевшая было от страсти, закаменела.
— Смотрит кто-то! Там! — на окно показала.
Я бросился задергивать занавески. Углядел белое лицо в темном окне. Мысль стеганула: «Привидение!..» Но от рам отпрянул кто-то, побежал во тьму с неметафизическим вовсе треском рябиновых ветвей и скрипом снега. Я понял, кто это, закричал, распахнув форточку:
— Саня, морду набью!
С неделю, не меньше, сосед не появлялся у нас.
Как раз тогда закеросинил вовсю Осип: уходил на работу поддатый, возвращался чуть теплый. А иногда собирал у себя дружков-собутыльников из литейки, и мы с Еленой, придя с занятий, уходили допоздна в библиотеку, возвращались в уже пустой, но прокуренный до синевы и загаженный дом.
Мне было стыдно видеть Еленины слезы…
Просил протрезвевшего было Осипа завязать с пьянками, хотя бы на то время, пока мы у него живем, тот с радостной готовностью заверял: «Все, кранты! Только на праздники — фуфырь!..» Но через пару дней опять устроил гулянку, собутыльники разошлись впотьмах, оставив его, свернувшегося калачиком, на полу кухни. Таким мы его и застали, из библиотеки возвратясь…
А ночью разбудил он нас приступом «белой горячки». Правда, я тогда о «белочке» еще и не слыхивал — думал, совсем он рехнулся.
Хрипя, выстанывая и захлебываясь, Осип разговаривал с покойной женой:
— Нету тебя, дохлая ты, нету!.. Не гляди на меня, курва!.. Ну, любил я тебя! Да, любил… А ты, сука!.. Не гляди на меня так! Кому сказал, ясно море!.. Не я тебя сгубил, не я!.. Ходит тут, понимаешь…
Елена в ужасе прижалась ко мне.
— Курва! — хрипел Осип. — Зарублю! Не гляди на меня так!
Я понял, что он нашел за печкой топор, вот и блажит, им размахивая:
— Сгинь! Изрублю на кусочки!..
Отлеживаться я уже не мог, вскочил, бросился на кухню, ударом кулака сбил Осипа с ног. И вовсе не был я особо могуч — сбить его было несложно: еле на ногах держался… Для верности добавил табуреткой по голове. Выроненный им топор поднял с пола, бросил за порог, в сенцы.
Осип умиротворенно засопел на полу.
— Зачем ты его так? Ты тоже злой!.. — всхлипывала натянувшая ночнушку Елена.
Потом мы вдвоем перенесли Осипа на постель. Елена хотела раздеть его, но я брезгливо запретил.
Осип захрапел. Не сразу, но и мы все же уснули. Однако задолго до рассвета Елена разбудила меня и сказала, что, кажется, беременна.
В стольких фильмах видел я обезумевших от счастья мужчин, узнавших вдруг, что скоро они станут отцами. Всегда мне казалось, что актеры здорово переигрывают, но вовсе не мог подумать, что мои чувства при такой же вести будут столь далеки от радости.
Растерянность, тревога, жалость, тягостное ощущение вины, но не радость.
Ни малейшей радости не было и в голосе Елены — страх и что-то недоброе ко мне…
А могла ли быть иной наша реакция? Вряд ли… На чумазой окраине чужого города, в чужом нечистом доме лежали мы на чужой кровати, а за шифоньером храпел и чакал зубами чужой пьяный мужик. Кошмар зимней экзаменационной сессии подошел уже вплотную, грозя оставить нас без стипендии. А главное — мы сами ответить не смогли бы, сколько еще будем вместе.
