Юсиф Чеменземинли - В крови
— Ну, Мирза Охан, как говорится, зачешутся у козла рога, так он о пастушью палку готов башкой тереться! Не сидится вашим меликам!
— Да, ахунд, это так! — с горечью отозвался Охан, шутить он сейчас не был расположен. — Ну что ж, пусть получают по заслугам! Ничего не поделаешь!.. Только бы народ не пострадал из–за этих безумцев.
Вагиф промолчал, но взгляд, который он бросил на священника, был полон грусти. Оба думали сейчас об одном: «Когда сухие поленья горят, и мокрые занимаются…»
Агасы–бек вернулся из армянских селений через две недели. Монах Гандзасар умер со страху — сердце не выдержало. Мелики Або и Меджнун, заслышав о приближении Агасы–бека, бежали в Гянджу.
17
Агабегим–ага подрастала, ей уже минуло четырнадцать. Как белый тюльпан, раскрылся бутон ее красоты, источая нежный аромат. Слава о красоте дочери Ибрагим–хана гремела по всему Азербайджану, имя ее звучало в песнях ашугов, в стихах поэтов.
Многие сохли по ней: беки и ханские сыновья, доблестные мужи, не знающие себе равных во владении мечом, считали за честь умереть с ее именем на устах. Но Ибрагим–хан знал цену жемчужине Карабаха и пока что отказывал всем; беззаботно и радостно вырос этот прелестный цветок в дворцовом саду.
Назлы — няня девушки — по–прежнему рассказывала воспитаннице сказки и предания, и юная красавица жила ожиданием своего рыцаря любви, смелого, как Кероглу, страстного, как Меджнун, упорного, как Фархад. Ждала, что в один прекрасный день он перемахнет, наконец, через толстые крепостные стены, схватит ее в объятия, прижмет к могучей груди и умчит… И всегда, когда Агабегим мысленно видела своего героя, лицо ее заливалось румянцем, девушку начинала бить дрожь…
Но не только сказки и легенды обогащали душевный мир Агабегим, бесконечно любила она и стихи; девушка прочла всех поэтов Азербайджана, и самые лучшие, самые увлекательные стихи переписывала и заучивала наизусть. Любимыми ее поэтами были Физули и Вагиф. Девушка не раз мельком видела Вагифа, но вот встретиться, поговорить с ним — такой возможности ей пока не представлялось. Каждый раз, когда девушка начинала приставать к матери с просьбой устроить ей встречу с Вагифом, мать дивилась — откуда у нее такая смелость — и объясняла дочери, что она еще ребенок и не о чем ей толковать со взрослым человеком.
Наконец Тутубегим все–таки уступила и пригласила Вагифа к себе.
— Ахунд, — сказала она, прикрывая лицо чадрой, ты, наверное, и не подозреваешь: у тебя во дворце растет почитательница… Уж сколько времени все пристает ко мне, чтоб пригласила тебя в гости — хочет видеть Ахунда Моллу Панаха!
Вагиф улыбнулся, бросил лукавый взгляд на девушку — та стояла, опустив голову, сложив на груди нежные тонкие руки. Глаза ее были прикрыты ресницами, а щеки горели стыдливым румянцем. На левой темнела очаровательная родинка; аккуратно расчесанные каштановые кудри нежно касались подбородка. В вырезе красного чепкеня[64] белела юная шея.
— Молодец, доченька! — воскликнул Вагиф, протягивая девушке обе руки. — Умница!
Агабегим вздрогнула, как вспугнутая птичка, вскинула голову и, метнув на Вагифа быстрый взгляд, кончиками холодных пальцев несмело коснулась его рук. Впервые ощутил Вагиф колдовство ее взгляда. Немало красавиц повидал он на своем веку, немало их прелестей воспел в своих стихах, но такого совершенства Вагиф еще не встречал. Яркость ее губ посрамила бы рубин, блеск зубов — любой жемчуг…
Тутубегим указала Вагифу место и села напротив него. Девушка продолжала стоять.
— А ты что ж не присаживаешься, дочка? — Вагиф вопросительно взглянул на девушку.
— Иди принеси свои записи, — строго сказала Тутубегим, — ахунд взглянет… — И когда дочь направилась к двери, с нескрываемой гордостью поглядела ей вслед.
Вагиф тоже не мог оторвать взгляда от девушки, от расшитых жемчугом и кораллами шальвар, от нарядных бархатных башмаков — он любовался ее движениями, ее стремительной и в то же время плавной походкой.
— Вот, ахунд, — Тутубегим сокрушенно вздохнула, — ночи напролет просиживает, все стихи сочиняет! Стихами только и живет!..
— Что ж, — усмехнулся Вагиф. — Такая у нее теперь пора! Юность и старость — самые лучшие поэты!
— Почему? — спросила Тутубегим.
— Таков уж закон природы. Солнце прекрасно лишь на восходе да при закате. А когда оно в зените, в нем нет особой привлекательности.
— Это, кажется, в мой огород камешек? — ханша обиженно прищурила светлые глаза.
Вагиф понял, что оплошал.
— Ханум! — укоризненно воскликнул он, спеша загладить неловкость, — к тебе это не имеет ни малейшего отношения; ты из тех звезд, что не меркнут с годами, лишая сна ашугов!..
Вошла Агабегим, держа красивую тетрадь в зеленом сафьяновом переплете, исписанную прекрасным почерком «ширази».
— Ну, доченька, давай поглядим! Садись–ка! — Вагиф указал девушке место рядом с собой.
Агабегим протянула ему тетрадь и опустилась на колени возле матери. Поэт надел очки, раскрыл тетрадь. Вагиф, Видади, Муштаг, Наби, Раджи, Рафе, Муштери, Ага — Месих, Нишат, Ариф, Аджиз, Ашик Али, Абдулрахман–ага Шаир и другие современные азербайджанские поэты были представлены здесь лучшими своими стихами.
— Почитай вот это! — Вагиф указал девушке строфу у Госи Тебризского.
Слегка зардевшись, Агабегим начала читать:
Прекрасны роза и нарцисс, но верь, твои цветы — особые,
Лицо твое, глаза твои — истоки красоты особые,
Нет, я в бутоне ни в одном не хаю ни единой черточки,
Но ты прекрасней потому, что все твои черты — особые[65].
Сама юность звучала в ее голосе. Тутубегим искоса поглядывала на Вагифа и улыбалась, довольная…
— Молодец! Великолепно! — с искренним восхищением воскликнул Вагиф, когда Агабегим кончила.
— Ахунд, — заметила Тутубегим, — она ведь и сама сочиняет. — И обернулась к дочери. — Почитай–ка из своих, дочка, ахунд послушает…
Тут Агабегим стала совсем пунцовая, и сколько ни настаивала мать, сколько ни просил Вагиф, все было бесполезно, — свои стихи девушка читать не стала.
Агабегим была необычайно горда, что встретилась с Вагифом. Подумать только: она беседовала с настоящим поэтом, сидела рядом с ним, читала ему стихи — значит, она теперь совсем, совсем взрослая! Она стала потихоньку собирать те стихи, что писала по ночам при свече; вот наберется смелости и пошлет Вагифу… Но неожиданный поворот судьбы помешал свершиться ее планам, опрокинув чашу надежд, нарушил безмятежное течение Девичьей жизни.
Как–то, гуляя с няней в саду, Агабегим увидела в угловой башне юношу: русого, ясноглазого, широкогрудого… Его шлем и доспехи на широких плечах огнем сияли под лучами утреннего солнца.
— «Это он! Мой Кероглу!» — у девушки подкосились ноги. Впервые в жизни бутон ее сердца ощутил сладостный укол шипа…
— Няня! — воскликнула Агабегим! — Няня! Кто это?
— Как кто? — удивилась Назлы. — Неужто не узнаешь? — Двоюродный братец твой, сынок дяди покойного. Вон он, красавец! — И Назлы кивнула на башню.
— Но, няня… — прячась за дерево, пролепетала Агабегим, — когда я его видела, он был маленький, мальчик еще, а теперь!..
— Так ведь лет–то сколько прошло, доченька!.. Он долго пропадал. Убил мать и не смел хану на глаза показаться. А как порешил Агасы–хана и сына его Ахмед–бека — это он им за отца мстил, — хан и смилостивился. Допустил до себя…
Прячась среди листвы, Агабегим снова бросила взгляд на башню и вдруг… глаза юноши, светлые, ясные, жестокие, двумя кинжалами пронзили девичье сердце.
Больше она уже не отрывала взгляда от башни. Детское самолюбие бесследно покинуло ее душу, предоставив место тоске, мучительному, непонятному томлению…
18
Прибыв в Кубу, Мирза Алимамед и Сафар сразу направились во дворец Фатали–хана. Во дворце полно было слуг, одетых в самые разнообразные одежды; кроме азербайджанцев, здесь были лезгины, аварцы, кумыки и другие жители Дагестана.
Мирза Алимамед велел сообщить смотрителю двора, что беженцы из Карабаха хотели бы видеть хана. Его пригласили в просторную комнату; окна ее выходили в большой сад. У стены сидел пышноусый человек в сдвинутой набекрень громадной папахе, с кинжалом на боку, он курил трубку: это был смотритель двора.
Мирза Алимамед склонился в поклоне. Пышноусый вельможа, не переставая курить, ответил на его приветствие и пригласил сесть.
— Мне доложили, — неторопливо произнес он, — что ты бежал от Ибрагим–хана?
— Это так, ага. Хан задумал ослепить меня, но благодарение аллаху, мне удалось узнать о его замысле и спастись бегством. Вот почему я прибыл во владения милосердного Фатали–хана.
