Шмелёв Петрович - Сильвестр
А едва кончилась присяга тех, кто был в столовой палате, появились и те, кого уже никто не ждал. Ещё накануне стало известно, что князь Дмитрий Курлятев и казначей царский Никита Фуников присягать отказались, сославшись на тяжёлую болезнь, а потому-де и невозможность по слабости и немощи своей прибыть во дворец. Никто, конечно, не поверил ни тому, ни другому. А только верь не верь — а что толку? На нет- и суда нет. Занедужили они, ближний советник и казначей государевы, в постели лежат, как их, расслабленных, оттуда извлечёшь? А оказалось, и извлекать не надо было: вот они, сами прибыли, хитрецы лукавые, во дворец, видно прослышав, как оборачиваются дела. Ну, а для порядку, конечно, и тот и другой не вошли, а мало что не вползли в палату дворцовую, опираясь на плечи слуг своих. Пусть, мол, знают все об усердии их к службе государевой! Уж коли дошло дело до такой крайности, то и болезнь им не в болезнь…
И на том и утих мятеж боярский. Разбрелись, разъехались бояре по домам своим. Покинула государевы покои стража, гремя оружием и стуча сапогами по лестницам и переходам дворцовым. И опять настала в земле Московской тишина.
Но тишина та была обманчивой. Никто из сильных мира сего не был на Москве спокоен и в эту, вторую ночь болезни царской. Все ждали его смерти. Привалилась у постели умирающего безутешная царица Анастасия Романовна, не сомкнувшая глаз ни в прошлую, ни в эту ночь, охраняя покой супруга своего. Молча сидели в углу царской опочивальни угрюмые братья Захарьины, ожидая кончины своего царственного зятя, и страшась будущего, и готовясь перенять всю силу и власть в державе Российской в свои хоть и ухватистые, но не окрепшие ещё руки. Метался от стены к стене у себя в палатах князь Владимир Андреевич, обманутый в мечтах и надеждах своих. И шипела, и исходила злобой, и проклинала всех недругов своих мать его, княгиня Евфросинья, вспоминая, сколько же горя и зла пришлось им, Старицким, вытерпеть от них: и от покойного отца царя Ивана, и от беспутной матери его, Елены Глинской, и от вероломного и безжалостного полюбовника её, князя Телепнёва-Овчины, да и от самого Ивана, Бог ему судья. И сокрушались, и горевали, и страшились неминуемой кары себе мятежные бояре, всё равно умрёт ли царь или не умрёт. А те, кто в первый же вечер присягнул, — те, напротив, прикидывали в уме возможные выгоды свои и лелеяли в сердце надежду на новые милости и пожалования от младенца-царя, а вернее, от всемогущей теперь его родни.
И сидел думал у себя в тереме любимец царский Алексей Адашев, пытаясь угадать сердцем и светлым разумом своим волю Божию: что уготовила судьба России? И как будут править ею Захарьины: как алчные временщики, пользуясь недолгим счастием своим, либо по совести и по законам и обычаям древним её?
И сидел щурился, и жёг до утра свечу в тесной комнатеночке своей благовещенский протопоп Сильвестр, и думал одну и ту же думу, что сопровождала его всю жизнь, от дней младенческих и до седых волос: почему люди не хотят знать истинной выгоды своей? Почему, чуть что, хватаются они за топор, а не могут уладить всё между собой миром? И что тому причиною: провидение Божие, или греховная, не подвластная никому природа человека, или то одна лишь глупость и темнота его?
А утром пронеслась по Москве новая весть: выздоровел царь! Сказывали люди: уже и митрополит приехал со всем своим причтом соборовать его, и уже одеревенели и синеть стали его члены, и глаза остановились. Ан вдруг содрогнулся он, государь, последней судорогой, и вскрикнул, и вскинулся в постели своей — и свершилось чудо великое! Открыл царь глаза и улыбнулся, и потёк по челу его обильный пот, и отпустила его горячка смертная. А через час уже сидел он, государь, в подушках, и милостиво беседовал с женой и сродственниками своими, и велел лекарства все и снадобья разные от себя убрать, а принести ему сбитню горячего, а испив, велел он звать к себе всех ближних своих людей и сам им об исцелении своём чудесном и о милости Божией к нему, государю великому, сказывал, и велел им о чуде том и исцелении своём нечаемом провозгласить по всей Москве.
Долго потом толковала Москва про чудесное то выздоровление! И немало было пересудов и сомнений и среди бояр, и среди простого всенародства московского: а и вправду ли болен был царь? И что то было: истинно ли явил Господь ему неизречённую милость Свою, или то было одно притворство его от начала и до конца, дабы испытать людей своих?
Но как бы там ни было, а уже на другой день собрал государь ближнюю думу свою у себя в Верху и беседовал с боярами, и митрополит к нему ездил, и вечерню в Благовещенском соборе царь отстоял, и молился там, и поклоны клал до земли. Только уж больно бледен и худ был он, государь великий, и нос у него обострился более обычного, да ступал царь не так чтобы твёрдо, всё время опираясь на плечо кого-нибудь из слуг своих. А так что ж: и взгляд его был весел, и смеялся, и веселился он, коли было ему что смешно, и к людям своим был милостив, и не попрекнул никого из мятежных чиноначальников своих никаким недобрым словом, будто и не помнил он, государь великий, из вчерашнего ничего.
А вскорости повелел он, самодержец российский, брату своему, князю Владимиру Андреевичу, поставить для себя палаты каменные в Кремле, о чём Старицкий князь давно ему челом бил, а князю Ивану Шуйскому поручил все дела по Разрядному приказу, а окольничему своему Фёдору Адашеву даровал достоинство боярское ради многих его трудов и заслуг пред державою Российскою. И всё то сильно было в радость и успокоение вельможеству московскому: знать, не держит царь у себя на сердце никакого зла против слуг своих и казням на Москве не быть.
И к духовному отцу своему, протопопу благовещенскому Сильвестру, царь не переменился: как ходил поп к нему, государю великому, во всякое время, так и продолжал ходить. И, как и прежде, сидели они с ним вдвоём в царской опочивальне далеко за полночь и беседовали и о мирских, и о духовных делах, и про людей своих царь советовался с ним: кого возвысить, кого с глаз своих убрать долой, и кто годится к какому делу, а кто нет, и кого куда послать, и кому что сказать. И как ни пытался благовещенский протопоп ухватить какой-нибудь признак перемены в отношении царя к себе, ничего не слышало чуткое ухо его: как был всегда царь приветлив и добр, встречая духовного наставника своего, так и остался таким. Ну, разве что про дела свои семейные реже стал говорить да, бывало, замолкал иногда надолго, будто и вовсе забыв о присутствии его. Что ж, и этому удивляться было не след: знать, в возраст стал входить царь. А известно, чем старше делается человек, тем о большем он молчит.
И лишь одно печалило попа: отдалилась от него после памятной той ночи царица Анастасия Романовна.
Прежде, бывало, как увидит его, так сейчас же: «Дедушка, посиди со мной! Дедушка, почитай мне что-нибудь из Божественного! Скучно мне». А теперь редко когда и улыбнётся при встрече с ним, у себя ли во дворце али в церкви: так, лишь кивнёт слегка головою и пройдёт. Ну, а о братьях её, боярах Захарьиных и говорить нечего: смотрят волком, так что дрожь иной раз берёт. Ничего не поделаешь — эти ему теперь заклятые враги. И ничем их, властолюбцев свирепых, теперь не умилостивишь, ничем не уговоришь.
Ну, да на всё воля Божия! Близко к царю стоят они, братья Захарьины. А всё же не они одни рядом с ним.
Глава VIII «СТРАШИЛА ДЕТСКИЕ»
Нет, и всё-таки то было не притворство! Царь воистину был при смерти, и исцеление его воистину было чудом. И если многие из окружения его, да и из простого всенародства московского, ещё сомневались, судача о только что пережитой беде: а не разыграл ли он, государь великий, с людьми своими шутку сию затейливую? — то сам-то он знал, что был всего лишь на малый шаг от бездонной той пропасти, из которой возврата ещё не было никогда и никому.
И не от малодушия, а от смертной тоски и горькой жалости к себе и беззащитным сиротам своим, оставляемым им на произвол судьбы, дал он, страдалей державный, обет пойти, коли выздоровеет, в дальний Кириллов монастырь, на Белоозеро, и там, в тишине лесной, вдали от суеты и волнения житейского, возблагодарить Господа за великую милость к нему, рабу Его недостойному, и покаяться там, и поплакать вместе со старцами святыми о грехах своих и прегрешениях, и пожертвовать той обители многие богатства и дары во спасение своей души и всего православного христианства. А идти на Белоозеро поклялся государь не один, а со всем семейством — с царицею, и с младенцем-царевичем, и с меньшим братом своим князем Юрием Васильевичем, известным на Москве тихим житием и любовию к церковному благочинию, природной, видно, немоты и кротости ума своего ради.
Был он, государь великий, с отроческих лет своих благочестив и ревностен к Богу. А после болезни и вовсе светел стал царь. По три, а то и по четыре службы на дню выстаивал он в церкви, в Благовещенском либо Архангельском соборе. А то и по иным московским церквам ездил: где свечу поставить кому из святых угодников, на чей день пришлось, где дары свои царские принести, а где и так просто постоять перед святыми иконами, полюбоваться благолепием и чином церковным да лишний раз лоб перекрестить. И дома, во дворце его царском, когда ни спросит кто, как государь, доступен ли, то и там ответ был чаще всего один: на молитве государь, нельзя сейчас к нему.
