Николай Алексеев - Заморский выходец
В ее голосе слышалась мольба. Она продолжала осыпать боярина поцелуями.
«Вот оно, предчувствие-то злое, к чему было!» — мелькнуло в голове боярина.
Он высвободился из объятий Василисы Фоминишны.
— Оставь, боярыня, негоже… Люба мне Татьяна Васильевна и никто боле, — сказал он.
— Неужели это — твое последнее слово?
— Последнее.
— Смилуйся, родной, милый!
Василиса Фоминишна плакала.
— Ах, боярыня! Да, нешто сердцу прикажешь? Люба мне одна падчерица твоя и никто боле, и, коли отдашь ее за меня, вечно тебе спасибо буду говорить.
— Не отдам! — вдруг, выпрямляясь, крикнула Добрая.
— Грех тебе будет.
— Хоть сотня грехов, мне все равно! Не отдам! Я мучусь, мучься и ты. Да еще мало с тебя этой муки! У! Если б силы у меня были, кажется, взяла бы да и разорвала б тебя сейчас! — говорила боярыня, и лицо ее исказилось от злобы, губы побелели, в глазах сверкал злобный пламень.
— Вот ты какая!
— Да, вот я какая! Не отдам! Слышь, пока жива — не отдам! — и с этими словами она направилась к двери и вышла, не обернувшись.
Невозможно описать, что делалось в душе Марка Даниловича. Это была какая-то смесь разнородных чувств. Но преобладала тоска, глухая, давящая.
Он еще около недели пробыл в доме боярыни Доброй… Ни разу за все это время в его комнату не вошли ни Василиса Фоминишна, ни Таня. За Таней был установлен строгий надзор, чтобы она даже мельком не заглянула в комнату боярина.
Когда он уезжал, Василиса Фоминишна вышла его проводить.
— А где боярышня? Проститься бы надо.
— Она за работой сидит. Негоже девке с молодыми парнями прощаться, — услышал он суровый ответ от боярыни.
Марк Данилович поблагодарил ее за гостеприимство и помощь, но простился холодно.
Она проводила его злым взглядом.
Выходя за ворота, боярин посмотрел на окна терема, ожидая, не мелькнет ли там златокудрая головка Тани, но там никого не было.
XXVII
Венчание на царство Федора Иоанновича
31-го мая 1584 года погода была переменчивая. Ужасная гроза разразилась на рассвете. Проливной дождь чуть не затопил некоторые московские улицы.
— Эх, недоброе знамение! — перешептывался народ. — В этакий день великий и такая непогода.
А день был, действительно, велик: день венчания на царство последнего Рюриковича.
Но гроза пролетела. Солнце прорезало тучи ц сверкнуло тысячью блесков на дождевых каплях, повисших на ветвях деревьев, на крышах домов, засияло на маковках церквей и облило светом и теплом густую народную толпу на Кремлевской площади. И в самом храме Успения, и перед ним народа столько, что некуда яблоку упасть. И все еще и еще прибывают толпы. Теснятся, давят. Изредка слышатся отчаянные вопли, хриплые стоны, но все это покрывается гулом народным.
Загудели колокола.
Духовник государев, благовещенский протопоп Елевеерий, пронес в собор крест, венец и бармы: следом за ним боярин Борис Федорович Годунов снес туда же скипетр. Снесли и вернулись во дворец.
Народ ждал: сейчас должен проследовать царь.
Вдруг, как по волшебству, настала глубокая тишина: царь Федор показался. Облаченный в одежду голубого цвета, заставлявшую его лицо казаться еще более бледным, чем всегда, с неизменной улыбкой, с безучастным взглядом тусклых глаз, появился ведомый под руки боярами Федор. По сторонам шли окольничьи, в числе их был и Марк Данилович, позади — вереница бояр, блещущих расшитыми золотом одеждами.
В соборе уже все приготовлено. Как раз посредине возвышается «Царский чертог», на который ведут двенадцать ступеней, затянутых «червленым червцом», у западных дверей два кресла: для царя и митрополита, тут же скамьи для бояр. Вся. церковь устлана бархатом и камкой.
Прогремело многолетие, едва царь вступил в храм. Федор приложился к иконам, принял благословение от «мудрого грамматика» [30] митрополита Дионисия и сел на кресло. Сели и владыка, и бояре. Должно было произойти «великое молчание». Окольничьи, игумены и архимандриты разошлись по храму, увещевая народ стоять тихо. Посидев минуту, царь встал и за ним все.
Федор заговорил невнятно, останавливаясь, словно вспоминая затверженное:
— Отец наш, блаженной памяти царь Иоанн Васильевич, меня еще при себе… — Федор приостановился и потер лоб, — …и после себя благословил великим княжеством Московским и… — он опять приостановился, — …и Владимирским. И велел мне помазатися и венчатися и… и именоваться в титле царем, — быстро вымолвил он, словно вспомнив, и продолжал скороговоркой — по древнему нашему чину; да о том и в духовной написал.
Окончив речь, царь вздохнул с облегчением.
Митрополит сделал знак. Два архимандрита и два игумена, взяли крест с богато украшенного аналоя, стоявшего у царских дверей, на котором лежали регалии, поднесли его на золотом блюде к архиереям. Два архиепископа и два епископа благоговейно приняли от них блюдо с крестом и передали митрополиту. Дионисий, прежде чем Взять креет, поклонился ему и поцеловал, потом благословил им царя и надел на него.
Таким же образом были возложены бармы и венец — только венец принесли все архимандриты и игумены, от них приняли его также все архиепископы и епископы.
После возложения венца владыка возвел Федора на «чертожное» место и здесь передал ему скипетр.
— Блюди и храни его, елико сила твоя! — сказал владыка.
Теперь царь стоял в полном облачении. Загремело многолетие, потянулись архиереи к царскому месту благословить царя и поклониться ему.
Началась литургия, во время которой Федор должен был принять миропомазание и причаститься.
Марк Данилович внимательно смотрел на все происходившее перед его глазами. Его поражали то великолепие и роскошь, которую он видел. Лучи солнца врывались в собор и заставляли сиять и блестеть золотые наряды царедворцев и украшавшие их самоцветные камни. Но почему-то сердце Марка Даниловича тоскливо сжималось, когда он глядел на Федора, стоявшего во всем блеске своих регалий. Жалким казался ему этот потомок многих сильных и духом, и телом царей. Невольно взгляд молодого окольничего переносился на того красавца богатыря, которому царь, молясь, передавал свой тяжелый скипетр [31], на Бориса Федоровича Годунова: этот подданный смотрел царем.
«Вот кому стоять бы надо на чертожном-то месте!» — мелькнуло в голове Марка Даниловича.
А хоры певчих гремели, пение выносилось за пределы храма, летело к многотысячной толпе народа; и народ подхватывал, и все сливалось в одно громовое: «Многая лета».
Свершилось — последний Рюрикович был показан на царство.
XXVIII
«Дорогой гость»
— Дмитрий Иванович! Добро пожаловать! Вот обрадовал!
— Уж будто обрадовал? Сказывают, незваный али не в пору гость хуже татарина.
— Гость дорогой всегда в пору приедет. А я думал, признаться, что Дмитрий Иванович совсем забыл обо мне… Да входи ж ты в светлицу, сделай милость!
Так Степан Степанович встретил своего гостя, Дмитрия Ивановича Кириак-Луппа.
— Э, брат! Да как же ты разнаряжен, а я так в затрапезном платье. Сором просто! Присаживайся, будь добр.
— Что за разнаряжен! Вестимо, одежа ничего, а только у меня есть куда лучше… — самодовольно сказал Кириак-Лупп, опустившись на скамью и важно «уставив руки в боки».
«Ишь, фуфырится, леший!» — с неудовольствием подумал Степан Степанович, однако не подал и вида о своем неудовольствии и спросил вкрадчиво:
— Живется теперь тебе, кажись, куда лучше, чем прежде?
— Не житье, а масленица: друже милый! Вот скоро кормленье [32] доброе получу — набью карман малость, хе-хе!
— Кормленье? Нешто обещали? — спросил Кречет-Буйтуров, и глаза его завистливо засветились.
— Не то что обещали, а воеводство, почитай, у меня в руках.
— Счастье тебе привалило, Дмитрий Иванович! Однако хорош хозяин я, нечего сказать, гостя-то и не потчую.
С этими словами Степан Степанович хлопнул в ладоши.
Вошел Ванька.
— Поди скажи Анфисе Захаровне, что гость дорогой пришел, Дмитрий Иванович, так пусть она нам перекусить подать велит, да и сама к нам спустится с гостем поздравстововаться.
Ванька отвесил низкий поклон и вышел.
— Ты теперь в Москве все живешь? — спросил Степан Степанович гостя.
— Да… Нельзя иначе: кажинный день во дворе у государя бываю. Да и не расчет — сиди, пожалуй, здесь, многое высидишь.
— Это ты верно. И я вот начал подумывать, не перебраться ль в Москву?
— Дело, дело, Степан Степанович, перебирайся — ноне времена не прежние.
— Что говорить!
— Мы б там, может, для тебя кое-что и устроили, хе-хе!
И Кириак-Луйп многозначительно подмигнул.
