Николай Алексеев - Заморский выходец
— Да вот, Иван Дмитрич зовет зачем-то, что-то сказать мне хочет.
— Чего ж здесь не говоришь, Иван Дмитрич? Говори, коли надо, а из-за работы тащить девку не рука.
— Да ты не серчай, Фекла Федотовна: живехонько назад ее отпущу. А сказать мне пару слов, точно, надо.
— Что за тайности такие! — ворчала старуха.
— И впрямь, Иван Дмитрич, что за тайности? Мне работу доканчивать надобно… Сказали бы здесь, — промолвила Аграфена.
— Да не рука здесь говорить, потому, — тут ключник наклонился к уху девушки, — шепнуть тебе надобно пару слов об Ильюшке.
Раньше Груне не хотелось идти, но последние слова подействовали на нее в обратную сторону, и она просительно обратилась к Фекле Федотовне:
— Пусти, баушка!
Та печально покачала головой.
— Эх, девица, девица ты бедная!
— Не тяни, Фекла Федотовна! Сказать правду, не по своей я воле говорить-то с ней хочу — боярский приказ получил. Пойдем, Аграфена.
У Груши мелькнуло что-то вроде подозрения. Ей вдруг почему-то стало страшно идти за ключником.
— Лучше б ты здесь сказал… — пробормотала она.
— Да иди, иди, глупая! Чего там!
Волей-неволей Аграфене пришлось следовать за ключником. Он прошел сени, свернул в светлицу и перешел ее.
— Куда ж ты, Иван Дмитриевич? — недоумевая, пробормотала девушка.
— Иди, иди! Знаю, что делаю, — отозвался он, направляясь к боярской опочивальне, дверь которой была заперта. Тут он приостановился.
— Ну, девка! Клад тебе в руки дается, — сказал он.
— Какой клад?
— Да… Только дурой не будь, вот что. Будешь боярыней жить…
Груня догадалась и побледнела.
— Иван Дмитриевич! Коли ты на худое что намекаешь, так я ни в жизнь не соглашусь. Помереть лучше.
— Эка! Стану я на худое намекать! Клад, говорю, тебе в руки дается, а что ж тут худого? Иди-ка!
И, прежде чем она могла опомниться, он приоткрыл дверь опочивальни и втолкнул туда Груню, шепнув:
— Не будь дурой!
Дверь затворилась, и щелкнула задвижка. Аграфена оказалась запертой в пустой опочивальне Степана Степановича. Она поняла, что попала в западню. Она забегала по ней, как зверек в клетке. Тянула дверь — дверь не подавалась. Кричала, молила — никто не отвечал на ее вопли. Тогда она подбежала к окну и раскрыла его. До земли было несколько сажен. Она перекрестилась и готовилась встать на подоконник, чтобы выпрыгнуть.
В это время дверь отворилась.
— Ай-ай, красавица! Не гоже так! — раздался за нею голос боярина, и сильная рука Степана Степановича оттолкнула ее от окна.
Кречет-Буйтуров затворил окно и сел подле него. Груня плача стояла перед ним. Боярин молча смотрел на девушку, которая прикрыла лицо рукавом сарафана; грудь ее вздрагивала от рыданий.
— Ну, чего ты плачешь, девица? А? И не стыдно тебе? Ай-ай! Утри слезки-то да сядь со мной рядком, мы и потолкуем ладком! — проговорил боярин отеческим тоном и отвел руку Груни от лица.
— Ишь, слезки-то, слезки-то — росинки! И глазки покраснели… Полно тебе, полно!.. Садись!..
Тон Степана Степановича несколько ободрил Груню. Она опустилась на скамью.
— Не туда. Садись рядком со мной. Али я такой страшный? Ась?
Девушка полуулыбнулась.
— Нет, — тихо проговорила она.
— Я и сам так думал, что не страшен, ан, кажись, и сам ошибся, и ты неправду молвила: страшен я — вишь, со мной рядом сесть не хочешь.
Девушка нехотя поднялась и пересела к нему ближе.
— Вот, теперь так. Ну, скажи мне, о чем ты плакала?
Груня молчала.
— Меня боялась? А что я — зверь? Ишь ты, красотка какая! Кажись, зверь лютый и тот, поглядев на тебя, подобрел бы, хе-хе! А я — не зверь, а человек добрый и добра тебе хочу.
Он обнял стан девушки. Она попробовала вырваться, но боярин держал крепко.
— Не вертись, все равно не пущу: ничего, от этого от тебя не убудет… Добра я тебе хочу, да. Что ты теперь? Девка-холопка и ничего больше, раба моя. Вот у тебя Ильюшка завелся — того ж поля ягода: раб безродный и плохой еще к тому же, и нищий. Ну, выдам я тебя за него — эка сласть тебе будет! Весь век холодать да голодать, да детей плодить! Потому и не выдам тебя за него, что добра тебе хочу.
— Эх, боярин! Будь что будет! Выдай меня за него! — сказала Груня.
— Ни-ни! Я тебе — не ворог… Тебе надобно в шелку да в бархате ходить, боярыней быть. Вот что! Ишь, шея-то, что у лебедушки, — сюда б ожерельце, а на ручки бы запястья да кольца с камнями самоцветными. А сарафанчик бы атласа красного, а на ноженьки б чоботки сафьяновые… Эх, Грунька! Да и раскрасавицей же была б ты!
Он привлек к себе Груню и чмокнул ее в щеку.
Девушка вырвалась из его объятий и вскочила.
— Боярин! Батюшка! Выпусти меня отсюда, Христа ради! — вскричала она умоляюще.
— Пустое! Куда тебе торопиться? Сядь-ка, сядь!
Степан Степанович потянул Груню к себе. Она упиралась.
— Пусти, батюшка Степан Степанович!
— Ой, не пущу! Говорю, боярыней заживешь. Полюби-ка меня, девка!
Боярин встал с лавки и заключил в свои объятия девушку.
Она отчаянно отбивалась, и из ее груди вырвался отчаянный вопль.
Вопль Груни был настолько силен, что донесся туда, где работали девушки и Фекла Федотовна.
Услышав крик, старуха побледнела и сурово сдвинула брови. Девушки переглянулись и примолкли. Таисия завозилась на своей скамье, и ядовитая улыбка промелькнула на ее губах.
Через несколько времени она под каким-то предлогом вышла из девичьей.
XXIV
Неповинная жертва
Выйдя из девичьей, Таисия Рыжая пустилась отыскивать Илью Лихого. Она нашла парня за работой в боярском саду. Против обыкновения, Илья был в духе и мурлыкал какую-то песенку. Увидав Таську, он поморщился.
— Зачем пожаловала?
— Так себе. Захотелось передохнуть малость от работы, вышла в сад — глядь, и ты тут. А ты работаешь?
— Нет, щи хлебаю.
— Какой ты сердитый, право.
— А чего ты пустое спрашиваешь? Чай, сама видишь.
— Работящий ты парень. Эх, жаль мне тебя!
— Что больно разжалобилась?
— Да как же… Слышал, чай?
— Что такое?
— Да про Груньку…
— Ну, опять закаркала ворона! Что опять придумала? — сказал Илья, а на лице его выступили от волнения красные пятна.
— Большая нужда мне придумывать! Непутевая девка твоя Грунька.
— На себя бы лучше посмотрела.
— Да я что ж? Я знаю, какова я, и святой не прикидываюсь. На то зло берет, почто она тебя-то морочит.
— Полно врать-то!
— Соври сам, я врать негоразда. Да что толковать — шабашкино дело теперь с твоей Грунькой.
Илья даже выронил из рук заступ, которым работал.
— Как шабашкино дело?
— Да так… Пришел это сегодня к нам Иван Митрич и присел с ней рядком. Пошепталась она с ним маленько, а потом пошли оба в боярские покои. Ну, и до сей поры Грунька не вернулась. Одначе мне пора. Заболталась я, работа ждет. Прощай!
И Таисия ушла.
Илья даже не заметил ее ухода. У него подкашивались ноги. Он опустился на траву и словно окаменел. Удар был слишком силен и неожидан. Еще сегодня он думал, что скоро конец мукам — день-два, и они убегут, будут свободны.
Его сердце было полно отчаянья. Он сжал руками голову.
«Не покончить ли с собой? — мелькнула мысль; другая ее перебила: — Чем с собой, лучше с ними — с боярином да с обманщицей проклятой. Проклятая! Проклятая!»
К отчаянью начала примешиваться злоба.
«Убить!» — сказала мысль уже не мимолетная, а созревшая.
Отчаянье отняло от Ильи силы, злоба возбудила их. Он поднялся с травы и вытащил из-за голенища нож.
— Туп, — проворчал Илья, пробуя лезвие.
Вскоре после этого его видели точившим нож на оселке. Все время он что-то бурчал себе под нос. Отточив, он опять засунул нож за голенище.
Эта мысль заставила радостно забиться его сердце. Он схватился за нее, как утопающий за соломинку.
«Да, да. Верней, что наврала. Коли Груня придет, стало быть, ничего не было.»
Илья с нетерпением стал дожидаться вечера. Только что солнце стало западать, он уже стоял на месте обычных свиданий с Аграфеной. Ждать ему пришлось долго. Только когда золотая быстро темнеющая полоска на небе указывала то место, где скрылось солнце, Груня пришла.
Илья так и кинулся к ней.
— Что долго не шла?
Когда он взглянул на заплаканные глаза девушки, на ее осунувшееся лицо, он понял, что Таська сказала правду. Дикая злоба проснулась в нем. Рука потянулась за ножом.
— А-а! Значит, правда? Да?
— Ах, Ильюша! Ах, родной мой! Что со мной сделали! — плача заговорила Груня.
— Так, так! Сделали! Прочь, боярская полюбовница! У! Змея проклятая] Жить тебе не след — только честных людей обманывать… Проклятая!
И он с размаху раз и другой всадил нож в грудь Груни. Она вскрикнула и упала, обливаясь кровью.
