Илья Клаз - Навеки вместе
Стражник Мирский не ответил. Раскрылись ворота, рейтары устремились в брешь. За ними хлынули драгуны. Хлынули и остановились.
— Что там такое?
— Не пойму, пан Лукаш, — нервно ответил Мирский. — В город войско не входит.
Рейтары отошли от ворот, и появились серые казацкие кунтуши. Засверкали сабли. Заметались по полю кони без всадников, и черкасы снова исчезли за стеной. Вылазка казаков вконец разозлила Луку Ельского.
— Шановный пан Мирский! — сдерживая гнев, сквозь зубы простонал войт. — Надобно нечто делать.
— Я потерял почти половину отряда. Убедился, ясновельможный, как живуча чернь, — с горечью заметил стражник.
— Пепели огнем! Разрывными ядрами бей!
— Будет гореть город.
— Пусть горит! — Пан Лука Ельский поджал губы. В глазах сверкнули недобрые искорки. Вздрогнул тучный подбородок и замер на белой пелерине, закрывающей стоячий воротник сюртука. Со щеки на пелерину скатилась капля пота и расплылась пятнышком. — Слышишь, пан стражник, пусть горит! Доколе будем возиться?..
— Пушкари, ядра!
— Зажигай!
Грохот кулеврин не испугал казаков. Вылезли на стену и стояли в полный рост, уперев руки в бока. Легкий ветер шевелил подолы коротких кунтушей, трепал чубы и оселедцы, выбившиеся из-под шапок. За казаками поднялись мужики.
Возле ворот атаман собрал сотников. Обсуждая возможность нового удара рейтар и пикиньеров, решали, как отбивать штурм.
В угол хаты, стоящей у стены, ударило ядро, отскочило на мостовую и покатилось по бревнам, выбрасывая клубочки дыма. Зарывшись в колдобину, взорвалось, лизнув ярким пламенем деревянный настил.
— Город жечь будет! — встревожились казаки.
Мужики зашумели.
— Как же город жечь? Неужто пойдет на такое?
— Пускай палит. Сдаваться не будем.
Велесницкий залез на стену и приложил ладони ко рту. Голос его не мог не услышать войт.
— Палите, ваша мость! Все равно казаков не выдадим и голов не склоним. Вместе умрем!
Прибежала к воротам мертвенно бледная баба, на бегу простирая к Шанене руки:
— Гори-им, Иванушка-а, гори-им!.. — упала на колени, ломая пальцы.
От бабы не могли толком узнать, где начался пожар. Подробности принесли детишки. Два ядра упали на крыши. А хаты те на посаде. Несколько баб, побросав колья, побежали в город.
— Может, наша? — заволновалась Устя.
— Сказали бы, — успокаивал Алексашка, хотя и сам не знал, чьи хаты горят. В одном не сомневался: пожар будет большой — осень стоит сухая, а сейчас, как на беду, ветерок.
Небаба затеребил ус и посмотрел в сторону посада, где поднимались в небо клубы дыма.
— Хитро задумано, — рассуждал вслух атаман. — Уйдут со стены мужики, если хаты гореть станут.
Шаненя посмотрел, как поднимается столб дыма и ползет тяжелыми густыми облаками к Струмени. Зашевелилась в груди боль. Прахом идет жизнь, захлебывается кровью и пожарами. Гинет все, что наживалось мозолями долгие годы. Схватил за отворот армяка плешивого Юзика и прокричал:
— Ну, чего замер, чего?! Нечего пялить очи! Огня не видал? Не уйдем! Пускай палит!..
И снова шло на приступ войско. И чем ближе подходило оно, тем тише становилось на стене. И только когда пикиньеры приблизились вплотную, а рейтары подняли сабли, тишина взорвалась.
С каждой минутой схватка становилась ожесточеннее. Несколько стрелков и пикиньеров прорвалось через ворота. К ним бросился Шаненя с мужиками. Со стены с алебардой соскочил Алексашка, но Шаненя крикнул на бегу:
— Вертайся, одолеем!
Алексашка глянул на стену, где были бабы. Нашел Устю, и тут же заледенело сердце. Какое-то мгновение она стояла, пошатываясь и держась за бок. Потом ноги ее подкосились, и Устя упала и замерла, раскинув руки. Алексашка метнулся к ней.
— Устя!.. Ты что?! Устя!
Устя молчала. Алексашка взял ее на руки, понес в сторону посада, к дому. Шел, шатаясь, по безлюдным, придавленным страхом улицам. В лицо летел едкий, густой дым и горячий ветер спирал дыхание. Совсем близко пылали хаты. Трещали сухие бревна.
Алексашка вошел во двор, толкнул двери ногой. Ховры в хате не оказалось. Подумал, что и она где-то на стене. Положил Устю на полати. Долго и неподвижно стоял, гладя огрубевшими пальцами ее холодеющий лоб… Вспомнил, как говорил ей: «Срубят голову, тогда будешь лить слезы по мне…» Нет, не увидела она его смерти…
— Скоро встретимся там, Устя…
Алексашка закрыл лицо ладонями и, шатаясь, словно пьяный, пошел из хаты.
До ворот Алексашка не дошел — рейтары и пикиньеры ворвались в город, и поредевшие ряды казаков не смогли сдержать напора войск. Рейтары порубили баб и начали теснить мужиков в проулки.
Казаки сели на коней и снова отбросили рейтар к воротам. Но вытеснить их за стену не смогли. Бой переместился на главную улицу, которая вела к площади и шляхетному городу. Въезд в улицу успели завалить повозками и рухлядью. Преодолеть эти завалы пикиньеры не смогли — на чердаках домов засели казаки с мушкетами.
Вечером бой затих. Только пожар разгорелся. Огонь охватил весь посад и бушевал сплошным малиново-красным морем. Алексашка с ужасом думал о том, что пламя давно подобралось к хате Шанени. Пройти туда было невозможно. Шаненя, в изорванном армяке, пропахший дымом, с земляным, осунувшимся лицом, сидел на ступенях коллегиума возле Небабы. Он не знал ничего про Устю, и Алексашка не хотел говорить ему.
К ночи пожар разгорелся еще пуще, подобрался уже к Лещинским воротам. Из дымных и горячих переулков выскакивал обезумевший скот. Коровы, задрав головы, трусцой бежали к реке. С кудахтаньем носились куры. Овцы жались к людям. Единственным безопасным местом были пока площадь и шляхетный город. Но огонь подбирался и сюда.
Небаба тяжелым взглядом окинул площадь. Сидят казаки с мужиками. Разговаривают мало, скорбно молчат. Уходить надо всем разом и мужикам, и казакам. Ни пуль, ни зарядов нет. Днем позже, днем раньше город падет. Единственный путь — через Западные ворота, в болота.
Шаненя локтем ткнул Небабу в бок.
— Уводи, атаман, людей. Все пойдем. Может, и бабы с детьми уйдут. Многие на Русь потянутся. На Московии примут наших. Уводи. Завтра поздно будет.
— Джура!
Любомир лежал неподалеку под старым тополем, натянув кунтуш на голову. Вскочил, приложил руку к шее, замотанной холстяной тряпицей. Полотно промокло от крови — рыжеусый рейтар снес бы Любомиру голову, не увернись он.
— Что, батько?
— Собери побыстрее сотников!..
— Мужиков побили, покололи, — причитала старуха, глотая слезы, — Хаты попалили… Живность извели…
Бабы слушали и тихо всхлипывали. Мужики супили брови, чесали бороды, а что думали, не говорили. И только рябой, широкоскулый мужик, когда замолчала баба, сказал то, что не решались сказать другие:
— Если б не казаки, может, и тихо было… Они взбаламутили… Не правду говорю?
— Правду, — ответила баба.
— Побоялась бы бога, Ганна, — горестно вздохнула рядом стоящая молодица. — Забыла, как слезы лила? Сладко было?
— Ну, не сладко. А хат не палили и смерти люд невинный не предавали. Чем провинился перед господом мой Федька?.. — Баба зарыдала, закрыв ладонями лицо. — За что головушку сложил?..
Стало тихо, и люди услыхали, как бушевало пламя. Словно мушкеты, постреливали в огне сухие бревна, обваливались подгоревшие крыши.
— Выход один, — рябой развел длинные руки. — Надо идти с повинной. Иначе будет, как сказывалось в письме пана войта…
— Значит, выдать казаков? — глухо спросил согбенный дед, опираясь на посох.
— Зачем выдавать их? — рябой замялся, почувствовав недобрый голос. — Мы себе живем, они — себе. Чего печешься за них? Хотят, пускай милости просят господней. А не хотят, пусть уходят за Ясельду, откуда пришли.
— Тогда кто же их выпустит? — застучал посохом дед. — Порубят рейтары.
— Ежели так, выбирать надо, — заморгал рябой. — Детей и баб спасать али казаков. Третьего дня говорил о том же мужик. Схватили казаки и повесили, царство ему небесное.
— Обожди-ка, и не ты ли был с ним? — растолкав баб, Зигмунт подошел к рябому и стал в упор рассматривать его. — Один, сказывали, бежал.
— Приглядись, может, узнаешь!.. — Рябой обиделся. — Ну, чего стоишь и зенки пялишь? Хватай, да вешай!
— И повесил бы за твои речи.
— Не торопись. Завтра рядом висеть будем…
Зигмунт покосился недобрым глазом. Когда он ушел, рябой тоже не остался в толпе — скользнул в ночь.
— Стой! Не шевелись! Куда идешь?
— Ведите до пана войта!
Воины присмотрелись: смерд.
— Ты кто есть?
— Скажи, Лавра… Донесение спешное.
Воины снова переглянулись и, наставив пики, повели к хате, где ночевал войт.
— Ваша мость, смерд просится до пана войта.
