Вера Морозова - Женщины революции
Сторожка лесника напоминала сказочную. Почерневшие брёвна с космами пакли. Взлохмаченная соломенная шапка вместо крыши. Подгнившее крылечко. Кривые оконца.
С весёлым лаем к пришедшим в ноги бросился пушистый ком. Собака. Чёрная. С озорными глазами. С красным высунутым языком. Куцым хвостом. Собака, не замечая цыгана, помчалась к девушке. Положила лапы на грудь, жарко подышала в ухо и, озорно прорычав, отскочила к сторожке.
Вышел лесник, смахивающий на лешего. В рваном треухе, драных валенках. С бородой лопатой. Он уныло посмотрел на цыгана и вопросительно уставился на девушку. Собака с живостью бросилась к хозяину, принялась обнюхивать, подпрыгивать.
— Пошёл, пошёл. Не балуй. — Лесник ласково перебирал пушистую шерсть собаки.
— Гостям радуется! — с подобострастием заметил цыган. — Скучает, поди, по людям.
— Скучает на волюшке?! — недоумённо спросил лесник. — Чай, не один здесь, а с человеком.
Заметив, что собака не отходит от девушки, лесник подобрел:
— Собака завсегда хорошего человека чует. Ласку любит. Доброе слово. А вас, конокрадов проклятых…
— Подожди цыган-то ругать. Лучше расскажи, как к мировому ходил на братьев жалиться? — Цыган скосил глаза на девушку, как бы приглашая её принять участие в каком-то весёлом разговоре.
— Ходил! — с вызовом ответил лесник, пощипывая бороду. — Коли нужно будет, ещё пойду!
— Из-за собаки! — не без ехидства произнёс цыган. Уселся на пенёк и, сощурившись, с явным превосходством поглядывал на чудака лесника.
— Собака тварь божья и иного подлеца умнее во сто крат. Никогда не будет тявкать на человека, который к ней с добром.
Людвинская весело рассмеялась: не рой яму другому, сам в неё попадёшь. Над кем потешаться вздумал!
Собака ворчливо прорычала на цыгана. Очевидно, он ей также не внушал доверия. Устав без движений, собака быстро вскарабкалась к девушке на колени и стала жарко дышать, вывалив язык. Вот она оглянулась на цыгана и, как бы жалея Татьяну, принялась быстро облизывать лицо, тыкаться носом в руки. Девушка отмахивалась, но прогнать с колен наглого пса не хватало сил. Она обхватила пса за шею и обратилась к леснику:
— А всё же ходил к мировому?! — И уже строгим голосом собаке: — Я тебя! Сиди смирно!
— Ходил, девка… Нас после смерти отца осталось пять братьев. Хата махонькая — шапкой прикроешь. Братья переженились, детишек завели, и стала не хата, а муравейник. Тут и я явился со службы, без ноги… Калека… Жениться не стал: хорошая не пойдёт, а плохая мне не нужна. Определился сторожем к господам. Из хаты ушёл — день, ночь, всё в карауле. Потом кутёнка подобрал. Лихой человек выбросил его в погреб. Потопить, видать, кишка тонка, а вот так бросить — пожалуйста! Взял я кутёнка. Скулил, как дитя малое. Сделал ему соску и заместо матери вскармливал. Так и жили: вместе спали, вместе на караул ходили. Кутёнок махонький, под ногами путается, а мне веселее. Потом защищать меня начал. Лает, никому к караулке подойти не давал. Смех один… Сам на ногах не стоит, а меня обороняет. Тут, на беду, я с управляющим сцепился: вдовая баба хворост из лесу тащила, да попала на управляющего. Тот на меня с кулаками: какой ты караульщик! Я плюнул и подался до хаты. А там братья набросились: сам, мол, живи, а собаку выкидывай.
— Почему? — Татьяна не отводила глаз от собеседника. — Собака-то кому мешает?
— Почему? Сами, мол, голодные как собаки сидим, а ты блажишь… Лишний рот! А как я его от сердца отниму? Я старшой среди братьев. Прикрикнул, так снохи на меня, как осы, напали. Гонят со двора кутёнка, а с ним и меня. Даже злость меня забрала: скандальничал, дрался… А тут в волости объявился судья. Сказывали, справедливый и до взяток не больно охоч. Вот и пришёл я к нему с Шариком. Выслушал меня барин, посмеялся, потом поглядел на культю и приказал позвать братьев. «Так, мол, и так, черти, человек геройский — это, значит, я, — лесник ударил себя в грудь, — а вы его гнать со двора! Нехристи поганые! В кутузку захотели! — Голос лесника ухал, как у лешего в дремучем лесу. — Он старшой среди вас, чертяки, и должны уважать не только его, героя, но и его собаку!»
Цыган громко смеялся, выкатив большие с синевой глаза. Смеялась и девушка. Шарик, невольный участник этих событий, высунув язык, сделал несколько победных кругов вокруг лесника.
Лесник преобразился. Помолодел, распрямился и впрямь стал геройского вида. Собака подняла правое ухо и с гордостью виляла куцым хвостом. А лесник упивался рассказом, и трудно было понять, где правда, а где столь приятная для него ложь.
— Уважай не только брата, но и собаку! Слышь! — Лесник погладил бороду и, погрустнев, добавил: — В селе меня на смех подняли. Стали мальчонки бегать, как за дурачком. В Шарика камни бросать. Тут место ослобонилось, и я подался в эти края.
— Страшновато здесь? — Таня сочувственно посмотрела на лесника и, развязав узелок, принялась отыскивать сахар.
Хитрющий Шарик сразу всё понял. Смешно тыкал влажным носом в руку, мешал и нетерпеливо скрёб лапами.
— Ах ты разбойник!
— Это ты правду сказала. Прохвост сущий. Каждое слово понимает. Вот те крест! — Лесник размашисто перекрестился, старался скрыть улыбку, но гордость не оставляла его. — А мне табачку не рыщешь?
Девушка пожала плечами. Сахар, конечно, а уж табак! Откуда?! Выручил цыган:
— Зачем красавице табак?! — Он развязал мешок и выложил табак, соль, спички. — Держи, старик, всё по уговору. А на тот товар, — цыган многозначительно кивнул на девушку, — вот тебе хозяйка. Моё дело теперь сторона.
— Бабы везде прут! — то ли с удивлением, то ли с осуждением покачал головой лесник. — В такую глушь притопала, да ещё одна с бандюгой. Али жизни не жалко?! Он тебя ненароком и обидеть мог. Чай, махонькая, как кутёнок! Хозяйка… Ну мешки-то как будешь перетаскивать?
— Ты прежде покажи, а потом решим, — отрезала Людвинская. — Решим, и непременно.
На избушку наползали тучи. Рваные. Лохматые, как почерневшая солома на крыше. Крупные горошины дождя били по крыльцу и ржавой бочке, чудом оказавшейся в этой глухомани. Шарик прижал уши и, опустив хвост, улёгся у ног лесника. Но вот поднял морду и тоскливо завыл.
— Гроза будет. Собака чует! — Лесник погладил собаку по голове. — То-то у меня ночью культя ныла. К непогоде.
Тучи темнели. Зашумел ветер, заговорили деревья. Посыпался дубовый лист. Плотный, литой.
— Заходите в хату, — предложил лесник, снимая с кольев выгоревшие рубахи. — Теперича дождь на всю ноченьку.
«…Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы.
…Содействовать политическому развитию и политической организации рабочего класса — наша главная и основная задача. Всякий, кто отодвигает эту задачу на второй план, кто не подчиняет ей всех частных задач и отдельных приёмов борьбы, тот становится на ложный путь и наносит серьёзный вред движению…»
Людвинская подняла глаза, не выпуская из рук газеты. Потёрла переносицу: глаза устали. Нещадно коптила лампа. Посмотрела в тёмное окно и подула на обожжённый палец.
Пришлось заночевать у лесника. Непогода, которой страшился цыган, разыгралась. Ветер стучался в оконце, завывал в трубе, бросал пригоршнями лист, сорванный с деревьев. По стеклу стекали потоки воды. Изредка избушка вспыхивала, словно кто-то освещал её ярким факелом, а потом сотрясалась от могучих раскатов грома. Лесник спал на печи, занимавшей добрую половину избушки. Стонал и бормотал, будто продолжал затянувшийся разговор с братьями. Цыган пристроился на полу. Шарик свернулся клубочком. Он и во сне повизгивал и тяжко вздыхал. Временами он открывал глаза и, отыскав лесника, успокаивался.
Людвинская спать не могла. Она подошла к окну и долго любовалась яркими всполохами молний. Потом, подкрутив фитиль, вновь углубилась в чтение «Искры». Спасибо, что цыган согласился внести в избу два тюка.
Ночь. Бушует непогода, а девушка всё ниже и ниже склоняет голову над листками, перешедшими через кордон.
На печи завозился лесник. Шарик насторожил уши. Лесник зевнул, привстал. Татьяна улыбнулась, и, сделав предостерегающий жест весёлому псу, вновь принялась читать. Лесник спустил ноги, и, услышав отдалённые раскаты грома, перекрестился. Долго смотрел на девушку. Лет восемнадцать, не более. Худая. Чёрные густые волосы на прямой пробор. Длинные косы, перевязанные лентой. Красивая. Пожалуй, самым замечательным были глаза: живые, умные. И такая доброта временами светилась в них, что у этого старого и обездоленного человека дух захватывало…
Парик
«Парик — головной убор из волос, сделанный в подражание природным волосам. Употребление чужих волос для прикрытия головы распространено было уже в древности: короли и воины надевали парик, чтобы внушать более уважения и страха. Мидяне, персы, лидийцы носили парик. Из Азии этот обычай перешёл в Грецию и Рим, где особенно ценились белокурые волосы германцев. Во времена Римской империи ношение париков распространялось и на женщин. В середине века парик снова вошёл в употребление при Людовике XI во Франции. В XVII веке парик становится всё длиннее и больше, и, наконец, вошёл в моду при Людовике XIV огромный парик, изобретённый парикмахером короля — Бинетом. Кроме того, были ещё парики, перевязанные на затылке бантом, и парики, засунутые сзади в сетку в виде кошеля. При Людовике XV длинные парики вышли из моды и удержались лишь в судах. С начала XIX века парик утратил своё значение как парадное украшение, и его носят или из тщеславия, чтобы скрыть отсутствие натуральных волос, или для того, чтобы согревать лишённую волос голову…»
