Сергей Андреев-Кривич - Может собственных платонов...
— Будто только по-твоему в миру жить-то? За примером недалеко ходить… Спать пойду, Василий Дорофеич. Скушный ты.
Ирина Семеновна задула по очереди лампады, принакрывая их рукой, хотела задуть и сальник, но потом, бросив взгляд на лавку, где сидел муж, будто что-то заметила и протянула: «А-а-а». И не загасила сальника. В печи по распадавшимся углям еще пробегали синие огоньки. Взглянув в печное устье, Ирина Семеновна сказала:
— Когда прогорит, закрой трубу. А то, гляди, угоришь. А потом на печь полезай. Охолодал.
Ирина Семеновна открыла дверь в горницу.
— Погоди! — крикнул ей в догонку муж.
Она не обернулась.
«Так, со всех сторон обстало, — думал Василий Дорофеевич. — В Михайле — молодость, молодая кровь кипит. С мое бы увидел, тогда бы и понял, где настоящая сила. Я то видел, а посмотреть самому — лучшее разумение. Как стало у меня своего прибывать — и почет от людей начался другой, да и в себе самом иное чувствуешь. И народ к тебе с уважением, и сам ты себя признаешь. У Михайлы от молодости. А Ирина что? Женское дело — давно говорю. Настоящего-то мало в голове. Не в одно, так в другое собьется. А все к одному — всамделишного не разумеет. Всегда так думал. Женский разум».
Василий Дорофеевич задумался. Разные мысли шли ему в голову.
«Жизнь — она должна все шире идти, все больше захватывать, — думал Василий Дорофеевич. — Одно к одному прибавляться должно. Тогда только дела и прибывает. К примеру, если народ не множится, куда державе идти? К разору и погублению. А ежели богатства в ней не прибывает, то тоже все под уклон катится. Так и в роду дело: из колена в колено с прибытком должно идти. Вот тогда всему настоящий рост и будет. Как держава, ежели в ней не идет по-настоящему вширь жизнь, от соседа-врага разрушится, так и роду, ежели в нем настоящая линия не ведется, пасть».
И вдруг Василий Дорофеевич быстро поднялся.
«А мой род, а? Правда — моя, а почему же я с той правдой один остался? Почему я один, как пень обгорелый?»
И он выговорил натужным шепотом:
— Иль ошибся?
Он встал и стоял неподвижно.
«Всю жизнь носил ту правду у сердца. Иль в самом деле в той правде силы великой, в которую верил, нету?»
Глава 26. КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ВАСИЛИИ ЛОМОНОСОВ И БАНЕВ
Часа через два Василий Дорофеевич шел по улице, направляясь к Ивану Баневу. Ведь это его старый друг, с ним всегда советовался в трудный час… На плечи у него был накинут тулуп, наброшенный прямо на рубаху. Шапка съехала на затылок.
Василий Дорофеевич шел, как будто ноги у него стали прямыми и негнущимися. Он пошатывался.
Дойдя до баневского дома, он широко расставил руки, поднял их, пощупал пальцами бревна. Не снимая рук со стены, стал ощупью подвигаться к лестнице, которая вела на крыльцо. Поднявшись кое-как по ступеням, распахнул дверь и, пройдя в темноте сени, еще пошарил. Найдя вторую дверь, сразу двумя руками уперся в нее. Дверь подалась, и, сильно качнувшись, Василий Дорофеевич вошел в избу. Банев сидел у зажженной свечи и читал. Увидев Василия Дорофеевича, он встал ему навстречу.
— А, Иван… Вот я пришел к тебе, Василий Ломоносов. Понял? Второй раз пришел. Ежели так — значит, нужда.
Василий Дорофеевич грузно сел на коник. От него сильно пахло водкой.
— Понимаешь ли ты? Какое дело! Была у меня правда. Крепкая. А вот будто не выстояла. А? Как же это так может быть? Ежели правда крепкая, ее одолеть нельзя. Ни-ни-ни. Вот ты теперь, Иван, все и объясняй. Потому как я сам боле уже ничего не понимаю. Объясняй. Ты учен и должен все понимать. Ты должен все мне растолковать. Все!
Еще ничего нельзя было понять. Ушел ли Михайло?
— Читаешь? — показал Василий Дорофеевич пальцем на книгу.
— Читаю.
— Светская?
— Светская.
Василий Дорофеевич рывком повернул к себе книгу, сжал обе ее половины в руках и уставился в нее. Перед его глазами бежали ровные, мутные строки, одно с одним сливались слова. Большими негнущимися пальцами он переложил несколько толстых книжных листов и, вновь приблизившись, смотрел в книгу. Потом он закрыл ее, повернул к себе корешком, обрезом, осмотрел переднюю крышку, заднюю, пощупал переплет, подержал книгу в руках, как чужой, незнакомый и враждебный предмет.
— Вот она, книга-то. Эх-хе-хе! — Василий Дорофеевич вздохнул. — Из таких вот книг большой ум, премудрость. И умудренные на высоту недостижимую поднимаются. Нам же то непонятно. Темным то есть.
Он снова повертел в руках книгу, переложил из руки в руку, потом зло бросил ее на стол:
— И почему она поперек нашей жизни стала? А?
— А ты думаешь — поперек?
Василий Дорофеевич ответил быстро, злобно и почти трезвым голосом:
— Что? Нет? Михайло-то почему ушел? Вот она!
И Василий Дорофеевич кулаком оттолкнул книгу.
— Ух!
— Михайло? Ушел? Значит, успел?
Как ни был хмелен Василий Ломоносов, но он сразу насторожился:
— Что-о-о? А ты почему знаешь, что он мог успеть или не успеть? А?
Он подозрительно смотрел на Банева.
— А? Ты что? Давно замечаю: заговор какой-то вокруг меня. Сеть плетется! Ты что?
Банев спокойно ответил:
— Потерпи малость. Скажу.
— Ну, потерплю. Потерплю. Ты мне отвечай вот все-таки. Ежели правда крепкая, она не должна порушиться. А тут она с двух сторон будто сбита. Ирина… Тоже ведь туда же…
— Ирина? Про что, Василий, говоришь?
И Василий Дорофеевич начал длинно и путано объяснять: как это он в правде своей против Ирининой тоже сражен оказался.
Переспросив несколько раз, Банев умолк, что-то соображая. Наконец он спросил:
— Значит, и Ирина против твоей правды?
— Ух! Аки ангел со мечом огненным!
Банев продолжал:
— Михайло-то почему? От книги, говоришь?
— Истинно. От нее.
И он ткнул в книгу пальцем.
— Вот.
— Ну, а Ирина что же — тоже, что ли, книги читает?
— Бог миловал.
— Почему же тогда она-то?
Василий Дорофеевич недоуменно уставился на Банева.
— Постой, постой… Это ты что же? Пьян я, что ли? Ты постой…
— Значит, может, не от книги только твоя правда порушилась? Во всем ли в ней сила-то есть?
Василий Дорофеевич криво наклонился, приподнялся, замахал длинными руками, как прямыми палками, и закричал:
— А!.. Так вот я покажу, какова сила в моей правде! И сейчас не пуста мошна. А теперь приналягу — еще набежит. Всех под себя подомну! Согну! Эх!
И он сжал в кулак свою большую руку.
— Захрустит! Сок изо всех вас, как из клюквы, давить буду. Ежели все супротив меня, поглядим! Вот только приналягу на свое дело. Прожиточный я, а не какой-нибудь охудалый.
— Налегать теперь тебе уже одному придется. Сын-то не принял? Ушел?
— А… В сердце метишь?
Василий Дорофеевич отодвинулся от Банева и уставился на него мутными глазами.
— Да ты что, враг мне, что ли?
— В первые люди, Василий, хочешь выйти — а для чего? Что — для того, чтобы под себя сгрести? Вон оно как наружу выходит. Твоя деньга добрая ли? Всю жизнь ты вокруг нее ходил. И теперь думаешь, будто деньга сильнее всего на свете, будто в ней одной сила скопилась, в нее только она и положена. И кажется тебе: никак стороной мимо деньги не пройдешь. Ведется она — значит, у тебя сила. Первое дело — запомни: покуда над деньгой на нашей земле чин стоит. И деньга под началом v него. Мошна под чином дворянским да боярским состоит. Нету ей настоящей воли. Не все она может.
Банев отрицательно покачал головой.
— Не впервой ту песню поешь, — равнодушно ответил Василий Дорофеевич.
— Вот. В первые люди тебе, значит, и не выйти. По твоей дорожке-то.
— Хм! хм! хм! Загадки загадываешь. Ты, значит, про жизнь, про устройство общее. А!.. Вот это хорошо. Давай потолкуем. Люблю про жизнь! Эх, люблю!
Василий Дорофеевич сильно качнулся.
— Ха-ха-ха! Иван! Говоришь, боярство да дворянство. А где оно у нас, в северной земле. Черносошные[91] мы. Государю только повинны. А ни вотчины, ни поместья на земле на нашей не стоят и сроду не бывали. И в крепость[92] никогда мы не попадали.
— Так. А пройдешь ли ты по нашей земле с дворянским правом? А ежели подашься в другие русские земли, то и совсем не вправе окажешься, совсем под зорким глазом очутишься.
— Пьян я, а соображаю! О! О чем это? Да! Вот! Говоришь, в других землях совсем теснота? А Михайло, а? Куда пошел? В другие земли. А кто он таков есть? Мужик! В подушный оклад положен! Ха-ха-ха!
Василий Дорофеевич смеялся торжествующе.
— Только как же это ушел он без пашпорта? А?
Вдруг ему в голову пришла тревожная мысль:
— А ежели с пашпортом? Как же это без меня его получить мог? Что? Пашпорт? Получить? Да всякого в бараний рог согну! Ух!
— Пашпорт Михайло выправил. И в нем не сказано, что он крестьянский сын. Поповский. А справку в волости он тоже получил. В платеже подушного расписался я.
