Валерий Мухачев - Сын предателя
Николай решительно сбросил этюдник на землю, положил ворох этюдов рядом и стал выбрасывать рубашки, майки, трусы вокруг себя.
Каргашин стоял поодаль, задрав курносый нос в небо, лёгкий, бодрый, подрыгивал ногой, как танцор, и через нос смотрел на действия товарища, сделав из толстых губ подобие вулкана, из которого вылетало короткое: - Ух, ты-ы!
Смешно говорить, что от этого облегчения тяжесть этюдника не уменьшилась, но часть брыкливых этюдов перекочевала в чемодан и идти стало намного легче.
Однако оказалось, что всё это Николай произвёл почти у шоссе, на котором остановился автобус. Оба друга залезли в автобус, сели на заднее сиденье, не подозревая, что в карманах у них лежал удивительный документ, равный цене проездного билета! Они же всю дорогу тряслись, что с них потребуют деньги.
Волгоград встретил их ещё радушнее, чем автобус. Им была предоставлена комната в портовой гостинице совершенно бесплатно. На другой день они отправились знакомиться с городом, растянувшимся на семьдесят пять километров по берегу Волги.
Конечно, "дом Павлова", основательно разрушенный в годы войны, поразил воображение Николая. Это был единственный объект, напоминающий о жестоких боях.
На пляже, куда два друга помчались в первую очередь, Николай сразу же расставил этюдник и стал писать этюд с множеством бесхозных тел и палаток. Сажание плавок, бюстгалтеров на пляж, впихивание в них ноги и тела прервал порыв ветра, сорвавший картон прямо краской в песок.
Огорчение было неописуемым!
Качество работы было испорчено. С горя Николай купил бутылку Волгоградского кваса.
Квас был таким вкусным!
На другой день друзья знакомились с новой командой.
Николай опять писал ползущий медленно берег и воду, в которой бликами отражались облака.
К нему подошла маловыразительная женщина и попросила написать её портрет. Николай согласился. Писать даже такой портрет было приятнее, чем плывущие берега. Портрет получился вполне приличным. Женщина, которая оказалась поваром, молча ушла.
Но тотчас подошли три моряка и стали упрашивать подарить портрет женщине.
-Она даст тебе три рубля! - соблазнял один из них.
-Она тебя закормит! - убеждал другой.
Третий крутил пальцем у виска, когда Николай наотрез отказал. Парни молча удалились. Но путешествие стало сразу испорченным. Пришлось в городе Ульяновске высадиться и напроситься на теплоход, плывущий в город Горький. Каргашин ни разу не возмутился в адрес скупого рыцаря искусства. Видно, он высоко оценивал творческие успехи Николая.
Ленясь что-нибудь творить, Каргашин как бы выступал в качестве продюсера, бегая от теплохода к теплоходу, договариваясь и обеспечивая Николая комфортным перемещением из одной каюты в другую.
Конечно, в будущем выяснилось, что упрямство Николая не дарить в экстренных случаях портреты было полной глупостью.
В городе Горьком они опять поменяли теплоход. Всю палубу этого теплохода заполняли новые аввтомобили "Волги" - ГАЗ-21. В придачу этой роскоши, доступной не каждому, плыло целое стадо девочек пятнадцатилетнего возраста. Располагались кто где. Кому-то досталось место в каюте, кому-то понравилось заднее сиденье "Волги".
Николай понравился Лене из города Чимкента, портрет которой он нарисовал на второй день.
Но отношения мгновенно испортились, как только Николай нарисовал и её подружку.
Николай по этому поводу переживать не стал и переключил внимание своих кистей на Тамару Николаевну, гида туристической фирмы из города Горького.
глава 38
Фёдор открыл дверь в избу Михалыча. Темноту рассекали две полосы лунного освещения, разделившие пол избы на несколько частей. Михалыч лежал у стола, тёмная масса его тела, слегка задетая бледным лучом, пробившимся сквозь незавешенное окно, была неподвижна. Фёдор осторожно потряс его за плечо, раздался стон. Михалыч был жив, но избит нещадно. Даже в полумраке Фёдор увидел вместо лица кровавую маску.
-Уходи, - простонал Михалыч, - я в порядке.
Фёдор порядка в состоянии Михалыча не видел никакого, но то, что старик жив и у полицаев, по-всему, причин убивать пока не находилось, его немного успокоило. Несмотря на уговоры, Фёдор принёс дров, затопил печь, чтобы Михалыч не замёрз, лёжа на полу. И пока печь топилась, сидел у окна и ждал, когда избитый хозяин найдёт в себе силы подняться с пола и примется сам присматривать за весело трещавшими дровами. В погреб к Наде он ушёл сразу, как только Михалыч окончательно пришёл в себя.
С оханьем и руганью для облегчения своих мук, он стал приводить себя в порядок. Никаких новостей Фёдор от него не дождался, но и живой Михалыч был для него лучшей новостью. В деревне уже оставалось полдюжины старых людей, едва ползавших по своим дворам и мало на что годных.
Не хотелось терять одного из них, помощь которого была для него и Нади единственной.
Если и была где-то там, под Москвой, победа Красной Армии, всё-равно, это было так далеко отсюда и, казалось, она была нереальной.
Немцы так же хозяйничали, полицаи из кожи лезли, угождая завоевателям, а коммунисты прятались ничуть не меньше комсомольцев. И только беспартийные, не имевшие этой клички и опасной красной книжицы в кармане, теряли бдительность и, неожиданно для себя, попадали в концлагеря за чёрный цвет волос, глаз, бровей, горбатый нос и кудрявую шевелюру. Золотые зубы, неосторожно вставленные перед войной, тоже ускоряли арест.
Немцам нужны были рабы без партийной закваски, менее способные на саботаж. Коммунистов старательно уничтожали, хотя на лбу принадлежность к партии едва ли была написана, и в плену можно было забыть о Ленине и Сталине. Фёдор в отряде майора-артиллериста выслушал рассказ о концлагере одного сбежавшего оттуда солдата, и всю дорогу до погреба думал только о том, чтобы никто его не заметил.
Идя уже по лесу, он представлял, как из-за дерева выскочат немцы, схватят его и уволокут в этот страшный концлагерь.
Надя сидела в яме в обнимку с топором, когда заслышала скрип снега. Так она и не рассталась с оружием крестьян, когда он спустился к ней. В темноте он не сразу почувствовал холод железа между ними, когда же понял, испугался. Надя за время его прогулки чуть не сошла с ума, и ему пришлось долго её успокаивать. Его отсутствие для неё превратилось в вечность, а с ума сходят люди и за более короткое время.
Для подвига возможности не находилось и после нового года. Дни ползли в полумраке леса и в полном мраке погреба быстрее только в часы чуткого сна. Колоть дрова не решались, только пилили. Чурки получались круглыми, горели долго, но долго и разгорались. Занятие это укорачивало сутки, но и сильно утомляло, потому что спички вспоминались, как чудо века, а немецкие спички надо было добывать с оружием на большой дороге.
В деревне немцы в первые два месяца войны были "щедрые", за две курицы давали спички в виде частокола. Это такая пластина, каждую спичку надо было отломить и чиркать по боковой поверхности. Когда квартировали румыны, какое-то ещё было послабление. Их отправили на фронт. Немцы спичек уже не давали, и вся деревня пользовалась этими огнивами, доставшимися многим от прадедов и дедов.
Фёдор мечтал о лыжах, на которых в лесу и, особенно, по болоту, было бы легче уходить далеко добывать дрова с помощью топора. Пока же примитивной лопатой он разгребал снег всё дальше от погреба до ближайших невысоких деревьев и ширкал пилой царских времён до седьмого пота. К середине января кончилась картошка. В деревню пошла Надя. Фёдору после физических нагрузок и начавшегося поста стало опять плохо.
После нескольких метелей снег стал глубоким. Идти по такому снегу было уже невозможно.
Фёдор заострил две доски, сделал подобие крепления. Надя встала на это подобие лыж и пошла мыкаться до деревни. Позади неё волочились санки, делая след ещё замысловатей.
Фёдор ждал её возвращения три дня. Ни крошки во рту довели его до пожирания оставленных ему Надей двух картофелин в сыром виде. Как ни странно, сырая картошка тушила пожар в желудке, ему становилось легче. В погребе было не тепло, но терпеть было можно.
Невозможно было только терпеть долгое отсутствие Нади. В голову приходили самые ужасные мысли. Сделать ещё пару лыж уже не было сил.
Надя пришла на четвёртые сутки на лыжах с палками. Спички она добыть не смогла, но принесла кусок кремния, который давал искру бесперебойно. Немного картошки, немного муки, полкаравая хлеба и щепотку соли растягивали как могли.
Из-за дефектной руки Фёдор бился с разжиганием огня всегда долго. Хотелось материться, вспоминая спички и особенно когда-то здоровую руку, но портить настроение Наде не хотелось. Она лежала в погребе, печальная и обессиленная. Фёдор не спрашивал, почему она так долго не возвращалась, тихо радуясь, что вернулась живой.
