Нина Молева - Софья Алексеевна
— Немало-то оно, может, и немало, а с супостатами да бунтовщиками не могут сравниться. Вот и Царицын жители перед Стенькой настежь открыли. Воевода Тургенев, что Унковского сменил, было в башне заперся. Да где там! Достали, изувечили да в реке утопили.
— А ты что ж молчишь, Афанасий Лаврентьевич?
— Понять, великий государь, не могу. Ведь с верху Волги ратные люди к Черному Яру шли, да и астраханский воевода князь Прозоровский своих людей туда же послал. Может, ты, Артамон Сергеевич, объяснишь?
— Были стрельцы, были. В семи верстах от Царицына, на острове Денежном стояли. Так на них конные казаки с суши напали. Сотен пять перебили, сотни три в полон увели, гребцами на Стенькиных стругах приковали. Хуже с теми, что от князя Прозоровского шли: они все под руку разбойника встали.
— О, Господи!
— Не иначе как батюшкой освободителем разбойника называют. Он им и за царя, и за попа. Ведь что, душегуб, удумал. Незачем, мол, молодым в церквях венчаться. Обошли вокруг какого ни на есть ракитового кусточка, и ладно. Это вместо венчанья-то!
— Разреши, великий государь, слово молвить!
— Говори, Даудов, давно речи твоей жду.
— Да она короткая, великий государь. Покупать надо. Главарей-то их миловать обещать и деньги давать. Большие деньги, государь.
— И что ж, возьмешься за такое дело?
— Почему и не взяться, великий государь. С деньгами больше, чем с оружием, сделать можно. Одна опасность — не ошибиться, не продешевить.
— Сам ли поедешь?
— Нет, великий государь, верных людей найду. Купцы беспременно подскажут.
24 июня (1670), на Рождество Предтечи, Пророка и Крестителя Господня Иоанна, Астрахань была захвачена отрядом Степана Разина.
— Что замешкался, Афанасий Лаврентьевич? Без малого полдня тебя жду. Есть что из Астрахани? Да отвечай ты быстрее, не тяни.
— Не знаю, государь, как и говорить-то…
— Чего не знаешь? Чему быть, того не миновать. Случилось, так случилось. Говори же!
— Пала Астрахань, государь.
— И Астрахань! Как же князь Прозоровский такого маху дал! Не Тургеневу ведь чета!
— Нету больше князя, великий государь. И сыновей его нету. Всех порешили. Князя сам Стенька с колокольни вниз столкнул — не поленился.
— А люди? С людьми-то как?
— Обо всем гонец доложить не мог. Одно твердит: много трупов. Весь город убитыми да растерзанными завален. В одном Троицком монастыре в братской скудельнице без малого четыре с половиной сотни закопано. Своими глазами видел. А уж о грабежах и толковать нечего. Все пограбили да разгромили треклятые казаки. Жен и дочерей дворянских Стенька приказал с казаками венчать — кому какая по душе придется, да не по архиерейскому благословению — по атаманской печати. За три недели, что в городе стоял, таких бед, нехристь, понаделал. Что ни день, пьяный по городу разъезжал, а толпа за ним. На кого людишки со зла аль для баловства покажут, тех и порешит, а то изувечит. Бумаги все приказные пожег да хвастался: до Москвы дойдет и там ничего не оставит.
— Хватит, Афанасий Лаврентьевич! Чтобы мне еще бредни разбойные слушать. Ты другое скажи, каким медом дорожка к Стеньке обмазана? Чего народ к душегубу валит? Не рассчитал, видно, Даудов, когда подкупать старшин Стенькиных собрался.
— Промолчал я тогда, великий государь, виноват. Только с самого начала в совет его не поверил. Тут ведь другое. Стенька ведь всему народу свободу обещает, волю да богатство. Ни тебе налогов, ни податей, ни оброков. Грабь, сколько влезет, а душу вином заливай. Ловушка нехитрая, а кто в нее не попадется!
— Добро! Пусть так. Да ведь единожды разграбят, а завтра, послезавтра что делать будут? Чем жить?
— Да кто ж о том, великий государь, думать станет! Людишки ведь день ото дня живут. День скончали, и слава Богу. У них все просто: будет день, будет хлеб. Чисто птицы небесные.
— Выходит, и о заповедях христианских позабывали, о законе Божьем. Суда Господнего и того перестали бояться!
— Ведь у них так, государь: до Страшного Суда еще дожить надо, а пока гуляй, Ванька, Бога нет.
— Я тут у владыки спросил: что же там митрополит Иосиф себе думает, как нечестивцев анафеме не предаст. А владыка мне: мол, Бога благодарить надо, что жив остался, теперь ошую Стеньки за всеми столами сидит да помалкивает.
— Видно, прошли времена Гермогеновы, великий государь. А ведь вот Никон-то не примирился бы, нипочем не примирился. Вот уж кто страху не ведал. Не любил я его, многогрешный, ой, не любил, а что правда, то правда.
— И ты, Афанасий Лаврентьевич, Никона поминать. Пустой разговор это, совсем пустой. Скажи лучше, что дальше Стенька измыслить может.
— Есть такой слух, будто вверх по Волге идти собрался. Да не это плохо, великий государь, а то, что посланцы его по всей земле нашей поразъехались, до Москвы и то добрались, народ на торговищах да крестцах прельщают. Вот беда-то! И еще, великий государь…
— Что еще-то?
— Как есть язык не поворачивается. Царевич покойный Алексей Алексеевич…
— Как царевич? Он-то причем?
— Объявил Стенька, будто не скончался он.
— А что же?
— Из дворца бежал, от тебя, великий государь.
— От родного отца да законного престола? Кто ж в такую болтовню поверить может.
— Да нет, государь, будто неласково ты с ним обходился — прости, Христа ради, не свои слова говорю, чужие повторяю.
— Разговоры разговорами, а дело?
— И дело есть, великий государь. Снарядил Стенька два струга. Один алым шелком да бархатом обтянул, казачка какого-то на нем вместо царевича Алексея Алексеевича возит. Другой — тканью черной. Это для Никона, что будто с Белоозера к Стеньке бежал и теперича с ним повсюду ездит.
— И народ верит? Быть того не может!
— Верил же Отрепьеву Гришке, вот и тут верит. Ведь Стенька как нынче извернулся: будто не о себе хлопочет, будто законного царевича на отцовский престол возвести хочет и в том ему невинно пострадавший Никон помогать готов.
— Тем более войско туда посылать надобно, и немедля. Подумать только, кого начальником над ним ставить. А о Никоне ты, Афанасий Лаврентьевич, все же узнай: в обители ли. От него тоже всего ожидать можно.
— Мне ли того не знать, великий государь. Тотчас и доведаюсь. Доверенного человека самолично снаряжу. С настоятелями-то оно по-разному бывает.
1 октября (1670), на Покров Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, царские ратники под командованием князя Юрия Барятинского освободили от осады город Симбирск и разгромили отряды Степана Разина, бежавшие вниз по Волге.
— Вот, стало быть, и конец бунту — передохнуть можно. За порядки на местах браться пора.
— В самом деле так, Артамон Сергеевич, мыслишь али только так государю доложить собираешься?
— Не пойму тебя, Афанасий Лаврентьевич. А ты, что ж, по-иному рассуждаешь?
— Какое уж тут рассуждение, когда, что ни день, новости одна хуже другой приходят. Попривык ты, Артамон Сергеевич, в приказе сидеть, акромя Ивановской площади да дворца, ничего не видеть, а жизнь-то — она иная, совсем на московскую не похожая. Радоваться-то, ой, как рано.
— Так что ж ты, боярин, победам Барятинского веры не даешь?
— Для чего не давать — даю. И первое свое сражение князь выиграл, и через три дни второе. Сколько народу перебил да в Волге потопил, не счесть. Шесть сотен в плен забрал да тут же без суда и следствия властию своею казнил — одних четвертовал, других расстрелял, большую часть перевешал.
— Так что, жалеть их, что ли, было? В плену держать?
— Не в жалости дело. Только ты то в расчет возьми: не с полками князь Юрья воевал — с бунтовщиками. Они что — здесь разбегутся, там снова соберутся. Мира не заключишь, договора не подпишешь. А коли сила княжеская без милости, так тем лютее за неправду свою стоять станут, шкуру свою спасать. Делить их, делить надобно, да поскорее, чтобы, которые поразумнее, поняли: под государевой властью-то спокойнее, лучше.
— Мудрено что-то рассуждаешь, боярин. Не пойму, к чему клонишь.
— Мудрено, говоришь? А ты сам рассуди, что получается. Под Симбирском Барятинский бунтовщиков вроде бы и перебил, а сейчас промеж Оки и Волги места живого нет, чтоб иные бунтовщики помещиков да приказчиков не истребляли. Все как есть в казаки идут. В городах повсюду казацкое устройство вводят. Хоть на пальцах сочти: тут тебе губернии и Симбирская, и Пензенская, и Тамбовская, и Нижегородская. Ополчения повсюду силу набирают. С ляхами да шведами в Смутное время так не воевали, как нынче против порядков московских да царских встали. Татары к ним давно пристали, мордва. Каждому снится, что вольной да вольготной жизни себе добьется. Вот ведь оно как! И то подумай, до Соловецкого монастыря дошло. Чернецы не только казаков со всеми почестями приняли. Казаки что иноков, что бельцов от дел отстранили, начальниками, Господи, прости, Фаддейку Кожевника да Ивашку Сарафанникова определили. Святой церкви учат не повиноваться. Да что не повиноваться — кто приказы церковные блюдет, тех на расправу — того гляди, руки-ноги переломают, а то и на первом дереве вздернут. До чего дошло-то! Макарьев Желтоводский монастырь с двух приступов взяли и, гляди, как хитро распорядились: пожитки, что миряне обители на сохранение отдали, все что ни на есть разграбили, а монастырское имение не тронули. Стан свой разбойничий в примонастырском селе Мурашкине раскинули. Атаман Максим Осипов у них там за главного. Так посольство из Новгорода Нижнего звать его к себе заявилось. Мол, воевод да приказных сами перебьют, а вороты городские настежь отворят. И отворили бы, кабы Стенька Осипова к себе на помощь под Симбирск не позвал.
