Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы
— Об твоем нет речи. Ты лучшего коня свел со двора.
— Не брал я коня, зачем перед людьми обносишь, окаянная?
— Где же твоя-то лошадь? — спросил Тупик, пристально следя за мужиком.
— Да иде ж — лихие люди отняли. Утром тогда и отняли в лесу да шубу содрали, рвань бросили взамен.
— А мне ведомо, — холодно заговорил Тупик, — што обоих коней ты продал, а куны скрыл.
— Вот те крест, боярин, не продавал я их — лихие люди отняли. — На лбу Романа выступил пот, но Тупик теперь не жалел его. Проговорился мужик о своем воровстве. На воре шапка горит — недаром сказано.
— Винись, Роман: кому сбыл коней, где скрыл серебро?
— Помилуй, боярин, нет греха на мне. Хошь — крест поцелую? — Трясущимися руками он достал крестик из-под рубахи, встал на колени перед ликом Спаса. — Нет греха на мне. Не сводил я коня — сам он за мной увязался. То ли конюх пьяный недоглядел, стойло не затворил, то ли сломал он загородку, зверина, а я ворот не запирал за собой — скрипучие больно. Он уж за погостом догнал меня, может, кобыла ему моя слюбилась, почем знать? Прогонял я его, видит бог, он же нейдет, сатана, да ишшо зубы скалит. Вертаться забоялся. Так и шел он за мной, пока те не наскочили… Говорил им — чужой, мол, конь, они же хохотали: спасибо, мол, хоть за чужого.
Тупик поверил. Редкий из православных решится целовать крест ради обмана. Больше Тупику дела до Романа вроде не было. Одно, когда человек своими руками свел со двора чужую лошадь, иное — если конь сам ушел. Ворота за собой не запер — так за то довольно двух плетюганов. Перед боярином Бодцом чист Роман, стало быть, и прав. Правда его волчья, но то уж дело совести, и бог наказал мужика, наслав разбойников. С укором Тупик сказал:
— Видно, хром ты, Роман, не на одну лишь ногу. Как же мог ты, себя спасая, сотоварища свово бросить? Да неуж всех троих боярин силой бы удержал? Ваньку Бодца я знаю: лихой волостель, да все ж не тать лесной. Девка вон бросилась благодетеля спасать, а ты? — Дарья, поддаваясь доброму слову мужа, придвинулась к Анюте, обняла. — Нет, не мужик ты, не русский человек… Мишка! Возьми камчу да окрести его трижды, приговаривая: «Впредь запирай ворота! Впредь запирай ворота!» Или ты княжеского суда хочешь, Роман?
— Што ты, боярин, што ты, родимый!
Мишка, усмехаясь, вполсилы трижды вытянул виновника по спине плетью, приговаривая, как было велено.
— О сем наказании — молчок, эта наука — для одного.
Мишка удалился, Роман понуро встал с колен.
— Ступай. Да хватит тебе шалабольничать, Роман. Неча к людям боком стоять, все одно при общине кормишься. Бери землю, входи в общину, честно корми семью. Ты ж в сече был, сам видал, што люди сильны, когда друг за дружку стоят. И неуж при таком тиуне, как Фрол, житье плохое?
— Нынче Фрол, а хто будет завтра? — буркнул мужик.
— Кого поставлю, тот и будет. Может, ты. Не любо — съезжай вон с отчины. Хоть к тому же Бодцу ступай. Нет у меня веры к тебе, покуда на отшибе, сам по себе промышляешь.
Искренний в благих желаниях, Тупик даже не подумал, что воспользовался случаем и загоняет в свою вотчину последнего вольного смерда в Звонцах. Куда податься хромому да обремененному семейством? Оставалось сесть на боярскую землю, назваться боярским человеком, платить посошный оклад и оброки наравне со всеми.
— Вася, как же теперь быть с Анютой? — спросила жена.
Тупик глянул на пригорюнившуюся девицу.
— Хочешь — бери ее с собой. Сама и сведешь ко княгине Олене, пусть ей все обскажет. Воротится князь Владимир — он решит. Я же скажу Боброку-Волынскому, што Бодец держит у себя важного человека. С Боброком Владимир считается.
— Коли князь в Серпухове, я туда и пойду, в ноги кинусь.
— Дура-девка! — рассердился Тупик. — Ну, как Бодец во гневе беглой тебя объявил? И слушать не станут — к нему отошлют. Ничего теперь с твоим благодетелем не станется, потерпит. Спать ступай. Да не вздумай бежать от меня — добра я тебе хочу.
Ночью Дарья сказала мужу:
— Знаешь, Вася, когда я тебя полюбила и жалеть стала?
— Ну-ка?
— Помнишь под Коломной — из-за татар ты чуть не зашиб Фрола, мужиков-ратников нехорошо разбранил, а после каялся, Фролу плеть совал, штоб он тебя ударил? Страшный ты был со своими воями в гремучем железе, а тут будто железо распалось и душа васильковая глянула. В душу мою тот василек и врос. Небось вы думаете — за одну силушку вас любят? Нет, за доброту и ласку — вот за што мы любим вас… И Анюта мне про себя порассказала… Помоги ты ей, Вася.
— Сказал же: помогу. Да ты больше поможешь. Разжалобите Олену Ольгердовну — быть тому Вавиле в Москве. Владимир Андреич женку свою лелеет. Однолюбы они с Димитрием, кровь-то одна. В походах всякое видеть приходилось, но не упомню, штоб тот аль другой на баб и девок польстились.
— А ты?
— Што я?
— Ты-то однолюб аль нет?
— Почем я знаю? — засмеялся Тупик. — Вот поживем с ихнее…
— Вон ты какой! — Дарья обиженно отвернулась к стене. Он стал гладить ее волосы и плечо, потом обнял…
Еще гомонили за окном — народ расходился с подворья старосты. В лунные снежные вечера, когда на улице хоть вышивай, а сердитый русский мороз гуляет еще за горами, за долами, не хочется в душную прокопченную избу. Напротив боярских ворот молодые дружинники и звонцовские парни шалили с девками, бросались снежками. Впервые со дня сборов в Донской поход в селе слышался громкий смех. На него вышли даже сенная девушка Василиса с Анютой, а там и Мишка появился у ворот, но в него со всех сторон полетели снежки, кто-то крикнул:
— Валяй жаниха, штоб на чужих девок не зарился!
Здоров был Мишка Дыбок, и все ж его с головой выкупали в снегу и со смехом разбежались. Мишка отряхнул кафтан, выбил шапку, постоял, ухмыляясь, развалисто пошел в свою гридницу думать: оставаться ли ему после женитьбы при боярском доме или поднатужиться да поставить свой на Неглинке или Яузе? На боярском дворе и забот нет, но будешь до седых волос вроде отрока на побегушках. Лучше свой дом поставить, хозяйством обзавестись, а там и детей-наследников нарожать… Сколько ж дадут за невестой?
Через неделю Звонцы снарядили в Москву обоз с зерном, сеном, мясом, салом и шкурами. Дружинники и крытый возок боярыни умчались вперед. Медленный обоз был поручен Микуле с помощниками, Анюта ехала с Дарьей. И чем дальше кони уносили возок от Звонцов, тем тревожнее становилось девушке. Как будто предала она своего спасителя, отказавшись от мысли пойти в Серпухов. Но уже все, что случилось на долгом пути со дня пленения, начинало казаться тревожным, тяжелым сном, и в этом уютном возке страшно было представить, что она и сейчас могла где-то брести заснеженными лесами и пашнями по незнакомым дорогам, просить тепла и милостыни в чужих деревнях — одинокая, бездомная нищенка. Да и где теперь дядька Вавила? Может, боярин отпустил его, поостыв от гнева, а может, Вавила сам ушел? — он сильный. Сведет ли их еще когда-нибудь судьба? Ее судьба, во всяком случае, теперь устроена: в боярском доме ей найдется место — так сказала новая покровительница Анюты. Дорога укачала девушку, иона незаметно уснула, привалясь к Дарьиному плечу. А та с нежной грустью посматривала на спящую, боясь шевельнуться. Худо молодой женщине без подруги. Арина, жена погибшего Юрка Сапожника, с которой вместе ходили на Дон при войсковой лечебнице, осталась в Звонцах. Сватал Арину Алешка Варяг — будто бы с предсмертного согласия ее мужа, — и та ответила: выйдет она за Алешку, но лишь после того, как родится ребенок. Глядя на Арину, и Марья Филимонова заявила богатырю Микуле, чтобы засылал к ней сватов не раньше воскресения Христова. Ушла Дарья из своего круга, а другой будет ли? Захотят ли жены и дочки княжьих служилых людей знаться со вчерашней крестьянкой? Да бог с ними — теперь есть кому поверять сердечные тайны, есть о ком заботиться… Поднималась пурга, заметала дороги, по-разбойничьи свистала в оголенных березовых рощах, ревела медведем в темных борах. Всадники, подняв башлыки и пустив коней шагом, горбились в седлах. На открытых пространствах было легко сбиться с пути — люди и лошади слепли от летящего навстречу снега, — но Тупик не хотел свернуть в попутную деревню или выбрать затишье для привала под еловым шатром. Летом ли, зимой всякая дальняя ездка — для дружинников ученье, а женщинам в теплом возке и в пургу не ознобно. Время от времени в завывание ветра вплетался гуд колокола — какой-то сельский звонарь указывал дорогу путникам, застигнутым в поле пургой. Ехавший передом Тупик тревожно вслушивался в тоскливый плач меди: воину неурочный колокольный звон кажется набатом.
VI
Всю зиму Тохтамыш провел в Сарае, устраивая свой дворец и гарем, иногда совещаясь с ближними мурзами, принимая и снаряжая посольства, назначая новых начальников войск, раздавая приближенным ордынские земли. Подданные по-прежнему редко слышали его голос, говорил он лишь окончательное слово. Редкий человек, пришедший издалека, — купец или путешественник — не побывал в ханском дворце. Тохтамыш мог слушать их часами, недвижно сидя на горке подушек с чашкой кумыса в руке, едва заметным движением головы и глаз напоминая нукерам, что кубок гостя ни минуты не должен пустовать, а речь — умолкать, пока язык вяжет слова. Таких гостей часто уносили из ханской палаты на руках, некоторым он потом присылал подарки. Бывало, одетый в воинский халат без отличий, хан отправлялся в загородную юрту темника Батарбека и там за закрытым пологом говорил с какими-то людьми в дорожной одежде, наряде дервишей и подрясниках странствующих чернецов. О чем говорил, кто эти люди, не ведали даже телохранители.
