Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы
Может быть, выпитый мед заиграл, но Тупику хотелось всех осчастливить.
— Слушай-ка, хозяин, а ведь я найду жениха твоей дочке.
Мужик остолбенел в воротах.
— Спаси бог! У тебя, свет батюшка, и своих забот много.
— Теперь ваши заботы — мои. Как там говорят: выбирай узду по лошадке, а жену — по повадке — так, што ли? Боюсь, просватаешь за первого шалабола — сгубишь сокровище. Мой-то жених — молодец, и повадку невесты я видал.
Мужик схватил стремя боярина, стал целовать.
— Спаси тя бог! Спаси тя бог! Отец родимый, а у меня и другая есть, совсем молоденькая, да не хуже…
Фрол, схватясь за живот, качался в седле от смеха.
— Ну, Стреха, ну, хват! Дом зятю выклянчил, выкуп ему выклянчил, пустошь выклянчил, жениха одной дочке выклянчил — и всего лишь за четыре кружки белого меду. Дак мало ему того! Берегись, Василь Ондреич, он тя без дружины оставит.
Тупик тоже смеялся, а сказал строго:
— Только смотри у меня, Еремей! Жене, так и быть, скажи, а дочерям — ни гугу! Не тревожь девку до времени, с женихом еще надо столковаться.
Слегка приморозило. Похрустывал снег под копытами, четкие длинные тени бежали по искрящемуся полю сбоку от всадников, в бледном сиянии, льющемся с неба и с земли, растворялись звезды над бором, а бор словно сомкнул островерхие ряды, стоял по краю поля, похожий на немое черное войско. Когда отъехали, Тупик спросил:
— Ты, Фрол, случаем, не встречал тех странников?
— Не встречал, Василь Ондреич. И откуда такие?
— Из Орды… Без вас, мужики, мы не устояли бы против Мамая. То враг понял. Теперь он сеет смуту, хочет озлобить народ против государя и его служилых людей. Чтобы в другой раз мужик не охотником шел в ополчение, а бежал от набора.
Помолчав, Фрол встревожено спросил:
— Што же выходит — хан собирается воевать?
— Видно, так.
— Вот змей подколодный! Я, было, усомнился, когда ты — про курицу-то с золотыми яйцами.
— Поберегите оружье. А услышишь про таких вот «странников» — хватай и за крепкой стражей — ко мне их, в Москву. Не будет меня — прямо к воеводе.
Меж двумя большими кострами охотники устроили стол из саней, застелили его чистой дерюгой, выложили домашнюю снедь и жбаны. На угольях и вертелах жарились куски ароматной кабанятины, Роман, похрустывая паленым свиным ухом, поливал их луковым соусом на уксусе. Хотя Тупик со старостой закусили в гостях, у обоих от запаха потекли слюнки.
— Готово, Василь Андреич, можно на стол подавать, — сообщил Роман, дожевывая ухо.
— Подавай. А где же Мишка Дыбок?
— Здесь я, начальник, — ответил из темноты молодой голос. — Коней кормлю.
— А ну, покажись.
Из тени деревьев вышел к костру увалистый, среднего роста дружинник. Был он в крестьянской шубе и бараньей шапке, но покатые плечи, вольная походка, прямой взгляд, аккуратно подрезанная светлая борода, ухоженные усы сразу выдавали воинского человека.
— Жениться хочешь, Мишка?
— Велишь, Василий Андреич, женюсь.
Притихнувшие охотники засмеялись.
— Велю. Да и твое желанье надобно.
— Была бы добрая невеста — желанье будет.
— Может, есть какая на примете?
— Откуль ей взяться?
— Откуль все берут? Ну, ладно. Невеста имеется. Пора тебе, Мишка, воинов рожать. Да и упустить такую грешно.
— Богатая?
— Главное богатство — в ней. И приданое найдется.
— Спаси тя бог, Василий Андреич, за заботу.
…На другой день, в вечерних сумерках, охотничий поезд въехал в Звонцы. Устало ступали кони, лишь Орлик нетерпеливо перебирал копытами, просил повод, похрапывал словно бы с обидой и удивлением: для воинской лошади столь краткий поход был странен, и даже случившаяся к концу охоты скачка за волком едва разогрела молодую кровь скакуна. Теперь волчья шкура была приторочена к седлу всадника, еще двух серых взяли стрелки; одного из них, громадного, с косматым седым загривком, везли показать сельчанам. Этот матерый волчище, появляясь вблизи деревень, смертельно пугал людей — его принимали за оборотня, крестьяне поодиночке стали бояться ходить в лес, и охотники решили рассеять страх, доставив его в село мертвого, с обыкновенной стрелой в боку.
В санях лежали вперемешку лисицы, зайцы, тетерева, отдельно везли добытых сохатых и вепрей, но гордостью охоты были два буро-огненных выкуневших соболя, взятых в урочище кричанами.
Едва Тупик сошел с коня, от крыльца кинулась к нему жена Дарья, в распахнутой беличьей шубке, обхватила, ощупывая, опустилась на колени, нашла полу кафтана, наскоро схваченную суровой ниткой.
— Вот! Вот! Правду сказывали — тебя зверь чуть не зашиб.
Тупик бережно поднял жену, поцеловал в мокрую щеку.
— Ох, болтуны звонцовские! Задам же я им, штоб не клепали, чего не бывало.
— Ты обо мне думаешь? Об нем думаешь? — Дарья всхлипнула. — Мало мечей вражеских, дак ты и с вепрями ратничаешь! Што с нами будет без тебя, ты думаешь? Не пущу больше в лес!
Косясь на смущенных дружинников, Тупик отвел жену к крылечку. В три месяца после венчания в коломенской церкви по пути с Дона неузнаваемо переменилась храбрая девица, спасенная его сакмагонами от ордынской петли на краю Дикого Поля, которая добровольно делила с воинами тревоги и тяготы великого похода, а во время сечи своими руками перевязывала кровавые раны. Теперь она боялась отпускать мужа далеко. Если же уезжал, днями простаивала у окошка или перед иконой. Может быть, узнав ласковую и сильную руку мужа, она боялась потерять ее, снова оказаться брошенной в огромный, жестокий мир, беспощадный к слабым. К тому же она теперь ждала ребенка. Но за эту перемену Васька жалел и любил жену еще больше.
Отдав распоряжения дружинникам, Тупик прислушался к гомону, долетающему с подворья старосты. Оживает народ, слава богу. Пусть и Мишкина свадьба малость повеселит людей, а кому и поможет выплакать слезы.
Вставала над ближней рощей луна, и синие тени близких берез раскинули причудливую сеть по желто-голубому снегу. Все вокруг заискрилось и словно зазвенело от тихой радости, одни звезды обиженно помигивали, теряя жемчужный блеск. Через зимний кафтан обжигало плечо прислонившейся Дарьи. До чего же хорош твой мир, боже, когда небесные огни сияют в снегах и водах, в женских глазах и в женских легких слезах, а не в железе, обнаженном для сечи!
— Ты, Вася, в застолье с кметами не задерживайся, — попросила Дарья. — Я что-то скажу тебе.
Он посчитал слова жены за маленькую уловку — чтоб поскорее залучить мужа к себе, — но когда вошел в светелку, Дарья с серьезным лицом села напротив и негромко сказала:
— Гостья у нас, Вася.
— Што за гостья и откуда?
— А вот послушай. — Дарья положила руки ему на колени, помедлила. — Вечор пришла ко мне бабка, эта самая, што первая всякие вести узнает, и говорит: сидит у нее в избе нищенка, странница, греется…
— Эта бабка никаких больше странников не привечала?
— Да ты слушай! Нищенка-то не простая. Совсем молоденькая, а пришла она с Орды, убегла из полону.
В потемневших глазах жены пламя свечей блеснуло степными кострами, и сразу увиделась Тупику пыльная дорога, девчонка, сидящая в повозке, словно раненая птица, и она же — заплаканная, в измятом, замаранном землей сарафане на краю потоптанного хлебного поля…
— Да и не просто из полону — от ханского сына она ушла.
Тупик засмеялся:
— Ох и врут же люди! Да знает ли она, што такое Орда и как там ханских сынов берегут?
Глаза Дарьи остались темно-тревожными.
— Васенька, ты-то от самого Мамая ушел.
— Сравнила! И у меня вон какие были товарищи — ханский сотник князь Хасан да Ваня Копыто с отрядом сакмагонов!
— Мне тоже добрые люди повстречались и ты… Не то ведь сгинула бы. И ее один человек спас. А ныне беда с ним приключилась… В Москву она пробирается ко князю Владимиру Храброму, правды искать. Помог бы ты ей, Вася. — Тревожная темень в глазах жены еще больше сгустилась. Может, не соврала странница и Дарья через свой опыт угадала ее правду? У всех, кто бежит от ордынского полона, почитай, одни дороги. Да он и обязан допросить человека, утверждающего, будто тот побывал в Орде.
— Зачем же ей в Москву, коли князь Владимир третьего дня проехал в Серпухов?.. Ладно. Порасспрошу ее.
Дарья вскочила, поцеловала мужа.
— Я знала, что ты поможешь! Сейчас привести?
— Ты, как погляжу, готова сама за ней бежать?
— Зачем бежать? Здесь она. Велела я ей в баню сходить, а Василиса свою чистую рубаху дала. У Василисы пока ее и поселила.
Хотелось Тупику побранить жену, но лишь вздохнул:
— Зови.
Гостья робко переступила порог, робко поклонилась хозяину. Просторная холщовая рубаха обвисала на ней, снизу была подобрана, чтобы не наступать на подол. До чего ж худюща! А глаза — те же… Те же, что были у его Дарьи, когда впервые увидел ее над убитым дедом. Ласково сказал:
