Агустин Яньес - Перед грозой
Родригесы не пошли на поминальную службу по донье Таче. Решили пренебречь. А Микаэла задумала сделать Дамиана орудием своей мести: странно, что раньше она его не замечала, а ведь он как раз то, что надо.
Нового политического начальника, говорят, зовут Элиодоро Фернандес, — говорят, не дурак выпить и любит похваляться своими подвигами.
Они вернулись с Севера
1
Семена сорняков приносит ветер, а эти сорняки появляются сами по себе, но вреда от них куда больше, чем даже от погонщиков. (О кровавых раздорах в семьях, на полях и говорить не будем. И еще неизвестно, что хуже: их отсутствие пли возвращение.) «Хуже, что они возвращаются», — считает большинство. «И то, что они заработали, пользы не приносит». — «Возомнят о себе, и родной край им уже не по вкусу». — «Многие и работать здесь не хотят, дескать, какая здесь работа, на все пальцем указывают, все осуждают». — «Дурной пример всем подают, смеются над верой, родиной, обычаями», — «Сеют зависть, убивают любовь к земле, соблазняют других покинуть это нищее, грязное селение». — «Это они занесли сюда идеи масонства, социализма, спиритизма». — «И неуважение к женщинам», — «Все они — пустомели». — «Развращенные». — «Драчливые». — «Вот-вот, самое главное — драчливые». — «Бога не боятся — о чем еще можно говорить?» — «И чем их больше, тем больше они отравляют всем жизнь, никому не дают покоя: богачам — за то, что богачи; беднякам — за то, что бедняки; все им мешают и стоят им поперек дороги». — «Несчастный народ, несчастная страна». — «Только они — самые мудрые, самые отважные, и почему? Лишь потому, что примешивают какие-то чужие словечки к нашему христианскому языку, а ведь читать все равно не умеют, как и тогда, когда уезжали отсюда». — «А уж коли у них золотые зубы вставлены, так они готовы в любую минуту пустить их в ход». — «Щеголяют тупорылыми ботинками, фетровыми шляпами, широкими штанами да сорочками с манжетами и блестящими запонками». — «Волосы напомажены, как у заправских франтов, подбородок бритый, а сами косматые». — «А усы не одобряют». — «Шуты гороховые». — «Да еще какие, вон пасынок дона Педро Рубио, бедняга, даже забыл, что такое атоле[77]». — «Плетку небось не забыл». — «Шуты». — «Что меня выводит из себя, так это их манера хохотать во всю глотку и сплевывать сквозь зубы». — «А разговаривают как — похоже, забыли и язык, которому родители учили». — «Они доведут нас до гибели; предатели они, вот кто, не знаю, право, по злому ли умыслу либо по глупости, но, по-моему, выслуживаются они перед этими гринго, а те их засылают к нам, чтоб с их помощью забрать у нас оставшуюся землицу, которую гринго не могли зацапать в прошлые разы». — «Чего уж никак не могу понять, так это почему женщины вокруг них так и вьются».
2
— Нет, падресито, уж простите, пожалуйста: дело в том, что, вернувшись, мы теперь способны понять, насколько несправедлива и тяжела тут жизнь, отчего так страдают люди. Почему, скажите, христианину нужно потеть день-деньской ради каких-то медяков? В то время как богачи всегда в выигрыше, и в большом, христианина-бедняка утешают сказочками, и ест он всю жизнь только маис да бобы, чтобы не сдохнуть от голода, «а там посмотрим, там посмотрим, каков будет урожай, может, в будущем году будет полегче». Если удается что-то отвоевать — ну, получит несколько метров парусины или перкаля, а вот из долгов никогда не выпутается, они переходят от отцов к детям, и никогда никто не сможет построить себе домишко, обзавестись собственной землицей, а если и был клочок, то пришлось или продать задешево, или отдать за долги, дети растут, а семья все живет в загоне вместе со скотиной, и не во что одеться, и в конце жизни людям даже не в чем уйти в мир иной. И я вам скажу, падресито, что далее так не может продолжаться: рано или поздно беднякам это надоест, и либо по-хорошему, либо по-плохому все должно измениться. Если говорить честно, то да, да, было бы лучше, если бы гринго пришли сюда и заставили нас жить другой жизнью — такой, как они живут, а не такой, как здесь, разве это жизнь? И кто ею наслаждается? Скажите мне, пожалуйста. Бедняки — нет, и богатые — тоже нет, они ведь даже не знают, для чего им деньги. Женщины все время работают, как рабыни, у них семья, всегда они одеты в черное, всегда запуганы. За что мы боремся? За потустороннюю жизнь? Ладно. Но, по-моему, и эту жизнь, здешнюю, мы можем прожить лучше, прожить как люди. Почему мы не можем есть досыта, не можем в свое удовольствие пропустить один-другой глоток, отвлечься от повседневных горестей, почему нам нельзя петь, ходить друг к другу в гости, вести себя свободно, разговаривать с женщинами, одеться к лицу и чувствовать себя людьми, как эти гринго, они, по крайней мере, не ханжат. А что здесь — всю жизнь живем в печали, без конца вздыхая, даже не зная отчего; дышать полной грудью и то считаем грехом, и нам дагке нравится заставлять себя страдать. Нет, это не жизнь, падресито, вы уж меня простите, пожалуйста. И те из нас, кто узнал, что от жизни можно получать радость, уже не может примириться со здешними обычаями. Нет, падресито, я считаю, что зло — в несправедливости и тем более опасно, когда все делается тайком и все друг друга обманывают. Вы, конечно, мне не скажете, что мужчины здесь перестали быть мужчинами и в их жилах уже не течет горячая кровь. И тем, кто повидал жизнь, невозможно прикидываться здесь дохлыми мухами, а том более — мокрыми курицами. Но, как говорит пословица, кто у святого поскользнется, тот о дьявола споткнется, простите меня, пожалуйста. Но все нужно делать как положено. Хуже всего притворство, еще хуже — насилие: упряжка лопнет — все и разбегутся. Вот здесь, например, столько несчастных женщин, они готовы бежать хоть на край света, а ведь у них могла бы быть совсем другая судьба, имей они право поступать согласно своим чувствам, ни от кого не прячась. Мы все ясно видим, за это нас и осуждают, а мы просто говорим, что думаем. Такое положение, как здесь, повторяю, длиться долго не может. Я согласен, здесь действительно никто не умирает с голоду, но вы но будете отрицать, что люди едва-едва концы с концами сводят, и вы прекрасно знаете, как убога их жизнь и сколько нужно работать, чтобы влачить даже такую жизнь. Поезжайте в Куэрнаваку, в Пуэблу, в Чиуауа, где я работал, и увидите, какой там ад на сахарных плантациях, бескрайних латифундиях; хуже рабов живут люди, а того, кто поднимет голос, прихлопнут, в лучшем случае оставят полумертвым, избив плашмя саблей; по я видел такие пытки, что и христианским великомученикам не снились. Здесь не представляют себе, что происходит в других частях республики; заваруха начнется — нас захватит врасплох. Мексика — это ведь не только наше селение, и вы, падре, — извините, что так говорю, — не должны закрывать людям глаза на то, что делается вокруг. Не буду спорить — и в Соединенных Штатах очень много дурного, но по сравнению с нами люди там живут в других условиях и пользуются свободой. Нет, я также не хочу отрицать, что кое-где в Соединенных Штатах, особенно в Техасе или в Калифорнии, с мексиканцами обращаются как с животными. Ну, да это потому, что и Техас и Калифорния от нас близко и те же порядки, что и у нас, а если поехать дальше на север — там все иначе; да и, кроме того, даже в Техасе и в Калифорнии все зависит от места, куда попадешь и как себя поставишь, — я, например, там жил привольно. Говорят, мы там надрываемся ради денег и наши деньги пахнут потом, а на самом деле мы просто но знаем цену деньгам и не умеем ими как следует распорядиться; и все же каждый зарабатывает там в четыре раза больше, чем мог бы заработать здесь, и не на бумаге, а в наличных долларах. А когда возвращаешься, едва пересечешь границу, видишь уже совсем другое — как к тебе относятся твои же земляки, ну и, конечно, наступает разочарование. Вот в этом причина того, почему многие ничего здесь не хотят делать, только мечтают о том, как бы вновь уехать. Пусть будет это называться как хотите: социализм, либерализм, но, по правде говоря, я думаю, что это не против религии, если человек хочет быть человеком. И вы со мной еще согласитесь. И вы не будете отрицать, что если веревку натягивать чересчур, она может лопнуть. А что потом?
Наш ревностный почтовый инквизитор, — говорит падре Видриалес в беседе с падре Месой, имея в виду падре Рейеса, — наш ревностный инквизитор, похоже, терпит провал в своих попытках уговорить жителей принять в свое лоно вернувшихся с Севера, он ходит по домам, убеждает всех примириться с этой необходимостью, но достаточно малейшей осечки, и все пойдет прахом. Это все равно что решетом воду носить. Как вы думаете?
— Потерянное время, — ответил падре Меса.
— И все же откладывать нельзя. Надо что-то делать, и немедленно, но идти следует не по этому пути. Дело не терпит отлагательства: ведь даже те, кто на Севере не обратились в протестантство и не стали пособниками гринго, по меньшей мере возвращаются равнодушными к религии. А вы что бы предприняли?
