Димитр Димов - Осужденные души
– Я пошлю кого-нибудь из моих людей, – быстро сказала Фани. – Впрочем, вы можете располагать ими полностью в любое время. Посылайте их куда хотите, не спрашивая меня.
Иезуит улыбнулся горько.
– Ваши люди мне не подчиняются, – сказал он.
– Как так? – нервно спросила Фани.
– Волна анархии заливает всю страну, – продолжал он мрачно. – Вчера вечером в Эскуриале убили трех августинцев и еще двух в Авиле. Убит наш супериор в Гранаде.
Фани посмотрела на него растерянно.
– Почему все это происходит?
– Потому что мы всегда искупаем грехи правящих классов. Это судьба, против которой мы не ропщем.
«А разве вы сами не правящий класс?» – невольно подумала Фани, но в тот же миг сердце ее заныло от беспокойства за Эредиа.
– Похоже, что будет революция, – сказала она.
– Да, будет, – подтвердил он.
– Какая? Правая?
Эредиа не ответил. В глубине его взгляда Фани прочла оскорбительное недоверие. И эта его замкнутость, это недоверие отозвались в ней болью.
– Я велю моим людям подчиняться вам, – сказала она сухо.
– Вам не следует раздражать их сейчас.
– Почему?
– Потому что это опасно. Я пришел попросить у вас только Робинзона. Если мы поедем на санитарной машине, к вечеру мы будем обратно.
– Робинзон мне не нужен. Поезжайте с ним.
– Благодарю вас, – сказал иезуит с признательностью, которая показалась ей чем-то противной. – Я должен во что бы то ни стало попасть в Пенья-Браву. Эпидемия разрастается, а моя вакцина, как видно, не дает хороших результатов. Сколь тщетны наши человеческие усилия!.. – добавил он со скорбной улыбкой.
– Я надеюсь, что вторая модификация даст лучшие результаты.
– Вряд ли!.. Я возлагал самые большие надежды на вирус, обработанный сульфамидами. У вас нет запасных коек? – спросил он как бы рассеянно и между прочим.
– Есть, двадцать. Мы можем немедля удвоить это количество.
– О нет!.. Нет!.. – энергично воспротивился он. – Вы ни в коем случае не должны тратиться на новые койки, входить в новые расходы… Вы разоритесь, миссис Хорн!
– Я не разорюсь, – сказала она презрительно.
– Que Dios se lo pague!..[45]– произнес он.
Это была традиционная фраза, которой с незапамятных времен пользовались испанские монахи, собирая милостыню для бедных. Фани показалось, что сейчас она прозвучала фальшиво и угодливо. И она сказала:
– Я ничего не жду от бога.
Глаза Эредиа сверкнули мрачно. Слова Фани были слишком колючими, чтобы не задеть его. Что-то встало менаду ними – то была твердость, с какой Фани отметала любую двусмысленность, и, может быть, она и заставила Эредиа вдруг заговорить откровенно.
– Миссис Хоры! – произнес он, и шелковый голос, суливший ей воздаяние бога, стал суровым. – Мы с вами привыкли уважать друг друга. Вы хотите, чтобы так продолжалось до конца? – Он дождался, пока она молча кивнула головой, и опять заговорил, еще резче, с металлическими нотками в голосе: – Моя душа в руках бога. Я посвятил ее ему. Понимайте это как хотите. Я смотрю на мир иначе, у меня другая цель и другие радости в жизни… Может быть, фанатизм – эта испанская болезнь, которая убивает и мучит, но я вас предупреждаю, таким я буду всегда, пока вы здесь…
– Знаю, – сказала Фани.
– Нет!.. Вы знаете не все! – продолжал он. – Наша совместная работа диктуется интересами ордена. Все, что я допускаю, – он подчеркнул слово «допускаю», – между нами, определяется интересами ордена. Вы отдаете себе в этом отчет? – В его голосе послышалась ирония. – Я мог бы действовать с помощью казуистики, формалистических приемов, reservatio mentalis[46] – всеми теми методами, которые вам знакомы по черной легенде о нашем ордене и которые для нас – обычное средство для достижения той цели, к которой мы стремимся. Мы не выбираем средств, потому что цель дает нам достаточно нравственных сил. Но с вами я не поступаю так или по крайней мере решил впредь не поступать так… Вы понимаете меня?
– Да, – сказала Фани.
– Откуда вы знаете, что я делаю это опять-таки не в интересах ордена? – спросил он с неожиданной жестокой и циничной улыбкой.
– Хоть этого вы бы не говорили!
– Я должен был сказать вам и это. Нам необходимо было объясниться, дойти до последней возможной черты.
– Мы уже дошли до нее.
– Да, так удобнее.
– И как ловко вы это проделали!
Из груди его вырвался резкий смех.
– Теперь я могу вам сказать, что, пока вы здесь, я буду все время использовать вас и выжимать из вас все, что только можно, в целях ордена. Сегодня вечером в Пенья-Браве собрание монархистов, на котором я выступаю. Вот почему я попросил санитарную машину.
– Значит, больница – это ширма? Она нужна, чтобы прикрывать вашу агитацию в пользу дона Луиса де Ковадонги?
– Да, и для этого, – сухо сказал иезуит.
– Монархия? Уж не это ли цель ордена?
– И монархия только средство.
– На пути к чему?
– К мировой католической империи, к Христу, к богу!.. – произнес он, и в первый раз Фани уловила в его голосе волнение.
А в глазах у него загорелся лихорадочный огонь, как в глазах человека, который увидел далекий, но жгучий и заманчивый мираж. Несколько минут он глядел так в пространство, потом вытащил громадный грубый платок, какие носят бедняки, и вытер лоб, вспотевший в душной палатке. И Фани заметила, что рукав его рясы обтрепан, – рукав этой ужасной, толстой и грубой рясы, в которой он мучался в самую адскую жару, ибо строгие правила ордена запрещали ее снимать точно для того, чтоб совсем уж наверняка умертвить его плоть. И еще ей пришло в голову, что он происходит из рода графов Пухол, что у его родителей, конечно, были имения и ренты, что он еще молод и, если бы захотел, мог бы вести блестящую жизнь патриция, играть в поло, носить шелковые рубашки, иметь любовниц, но вместо этого он стал монахом Христова воинства, носит черную, грубую рясу, саднящую кожу, и приехал в Пенья-Ронду лечить больных сыпным тифом и агитировать за дона Луиса, гнаться за далеким, безумным миражем мировой католической империи Христа и бога, миражем, который воспламенял его сердце, который был неудавшимся опытом прошлого и неосуществимой фикцией настоящего. Но он был заворожен этим видением и стремился к нему всеми силами… Не был ли он безумцем, безнадежным безумцем? Дон-Кихотом в рясе, черным, пламенным, фанатичным?…
Немного погодя Эредиа вышел из палатки и направился к своей больнице. Он шел слегка сутулясь, сложив на груди руки, по-прежнему сжимавшие молитвенник. Его высокая фигура в рясе и широкополой шляпе фантастическим силуэтом вырисовывалась на кроваво-красном закатном небе, а колокол все звонил по покойнику.
Фани простила ему все и в это мгновение поняла, что любит его еще сильнее.
Она продолжала работать в больнице Христова воинства с удвоенным усердием. Больные прибывали непрерывным потоком, их было гораздо больше, чем тех, что поправились или умерли. Палатки переполнились. Фани оборудовала еще сорок коек, причем сумма на ее счете в Банке иностранного кредита значительно уменьшилась. Скоро и эти деньги иссякли. Адвокат, который вел денежные дела праздношатающихся членов семьи Хорн, перевел в Испанию новые суммы. Одновременно брат-бухгалтер, который заведовал финансами иезуитов в провинции Толедо, тайно сократил на три четверти расходы ордена на содержание больницы в Пенья-Ронде. В конце концов больница иезуитов и больница Фани вместе с персоналом полностью слились. Уже больше не мог возникнуть вопрос, работает ли Фани с Мюрье или с Эредиа. Она была нужна везде. Старый очаг эпидемии и смерти быстро разгорался в этой самой дикой, самой бесплодной и самой фанатичной части Кастилии, в то время как реакционный переворот приближался и агитаторы роялистов неустанно сновали повсюду, распространяя призывы к свержению республики, восстановлению императорской Испании и поддержке дона Луиса де Ковадонги. То, что Испания могла снова стать империей, было сомнительно, но неужто господь не поможет хотя бы избавиться от коммунистов? Беспорядки, инспирируемые храбрыми идальго, поклявшимися умереть за бога и короля, все учащались. Однажды после полудня местная фаланга попыталась устроить демонстрацию, но была рассеяна вооруженными коммунистами. Взвод гражданской гвардии, посланный водворить порядок, внезапно взбунтовался против своего командира, так что понадобилось вмешательство воинских частей.
Во время этих волнений отец Эредиа в течение трех дней где-то пропадал. Когда он вернулся, одна его рука была забинтована, а лицо разукрашено синяками и ссадинами. Эредиа коротко объяснил, что упал с мула, пробираясь по крутым горным тропам. О цели своего путешествия он не сказал ничего. Впрочем, это было совершенно излишним.
После короткого отдыха он снова исчез еще на два дня. Опять вернулся вместе со своим мулом, на этот раз целый и невредимый. Вечером Фани попросила Мюрье пойти с ней к нему в палатку. Ей хотелось порадовать монаха первыми, еще не вполне проверенными, но благоприятными статистическими данными о его усовершенствованной вакцине, полученными в Пенья-Браве.
