Юрий Хазанов - Горечь
Позднее Ната приезжала недели на две в Москву попытать удачи на так называемой театральной бирже, но удача не выпала. Если не считать, что Женя предоставил ей «и стол, и дом». (И постель.) Даже нашей маме она понравилась, и мне тоже — когда я приходил в гости. Тогда я уже съехал с Малой Бронной и жил у Сретенских ворот. Ната напомнила мне довоенный Ленинград и ту полноватую курносую блондинку с ярко накрашенными губами, которая регулярно по субботам приходила в наш академический клуб на 18-й линии Васильевского острова, где мы в тесном соприкосновении и при полном молчании танцевали с ней танго.
Позднее брат показал мне единственное письмо Наты — с благодарностью за гостеприимство и с красочным описанием её поездок во Львов и Ужгород в напрасных поисках работы в театре. Удивительно грамотное достойное письмо, без единой просьбы о помощи, без намёков на продолжение знакомства или новую, еще бОльшую близость с возможными матримониальными последствиями.
Вот тебе и так называемая легкодоступность!.. Мне кажется, мой брат до сей поры испытывает некоторую неловкость перед самим собой за своё скороспелое суждение о Нате и потому, в назидание себе, хранит потрёпанный конверт со штампом «Ужгород Закарпатье» и кумачовым серпом и молотом на лицевой стороне…
Амбивалентность, господа! Не забывайте это латинское словечко.
* * *А вот и Аюдаг — Медведь-гора, она поднимается больше, чем на полкилометра над морем, и у её подножия — пионерлагерь, построенный в урочище Артек и состоящий из нескольких лагерей. Мы остановились в Лазурном. Кстати, поэт Пушкин, отличавшийся любознательностью, побывав в 1820 году в соседнем селении Гурзуф и спросив как-то у местного татарина, что означает слово Артек, услышал в ответ: перепёлка. Однако местные этнографы этого не подтверждают. Но я, унаследовавший от Пушкина всего одну черту — любопытство — и обошедшийся без татарина, узнал ещё немного про бывшее урочище Артек. Само слово «урочище» означает «участок, отличающийся от окружающей местности». ЧтО тут от чего отличалось, я так и не понял, хотя, если пытаться мыслить расширительно, можно, пожалуй, прийти к выводу, что вся наша страна — в своём роде урочище. Но я не об этом. А о том, что, действительно, грандиозный образцовый лагерь этот Артек — и расположен отменно, и здания удобные и по-своему красивые, но всё равно что-то в нём казарменное. Может, от обилия лозунгов; может, из-за того, что много ходят строем — в столовую, на любое мероприятие, и почти все время поют или выкрикивают пионерские речёвки: «Раз-два, Ленин с нами! Раз-два, Ленин жив!» А перед сном: «Вечерний сон спускается, ребятам спать пора! Спокойной ночи, родина, до самого утра!» И хотя среди моря призывов, лозунгов и щитов с так называемой наглядной агитацией ни одного типа «На свободу — с чистой совестью», всё равно, веет… веет чем-то таким… Но, скорее всего, просто воображение у меня и у таких, как я, испорчено противозаконным чтением клеветнических книжек. А если взглянуть незамутнёнными глазами советского человека, то увидишь просто полчище радостных, сытых и здоровых детишек, собранных здесь по спецразнарядке (потому что желающих много, а лагерей таких — один-два, и обчёлся) со всех концов страны, а также из других государств. Как с гордостью говорили нам в администрации лагеря — таких счастливых государств сейчас насчитывалось целых 73. И даже если цифра немного завышена, как то иногда бывало у нас, когда дело касалось подсчёта достижений на колхозных полях, на фронтах производства колбасы, обуви или нефти, то, всё одно, наши сердца переполнялись законной гордостью. И только моё личное сердце слегка угнетала мысль о том, что какое-то количество юных жителей заграничных стран не смогут насладиться — по причине незнания русского языка — обаятельными рассказами, которые вскоре будет читать их автор на берегу Чёрного моря при большом стечении слушателей с галстуками на груди. (Эти красные символы пролитой рабоче-крестьянской крови привлекали его внимание последние годы, только если он их видел на груди — и то не на всякой — у девушек-пионервожатых… Ах, Марта из школы № 39, где он когда-то работал учителем, где ты сейчас — пусть и без красного галстука?..)
Но, коли серьезно, меня совсем не заботила степень знания иностранными ребятами нашего «великого и могучего»… И всё-таки, чего же не услышат, а если услышат, то не поймут бедные иностранцы?
Ну, во-первых, о том, как Санька Данилов так и не стал спартанцем, хотя за пазухой у него был не острозубый лисёнок, как у того мужественного и терпеливого спартанского мальчишки, а всего-навсего белая мышь. А во-вторых, историю про Витю, который так обиделся на Калугина, на Аллу и на вожатую Веру, что убежал из пионерлагеря и на короткий срок превратился в «марсиёнка», не на шутку перепугав сельских ребят. Разумеется, дело не только в сюжете, а в том, как это рассказано. А рассказано, как я скромно полагал, с юмором, с лёгкой иронией, без излишней назидательности. И даже без опасного словечка «чёрт»: его безжалостно вычеркнула милая редактриса Т. Жарова, посчитав исключительно неприличным.
Оба эти рассказа напечатаны были в двух моих недавно вышедших книгах и уже достаточно обкатаны во время выступлений. Но также хотелось прочитать ещё один рассказ под интригующим — так мне казалось — названием «ТСМ ЛЧШ». Он предназначался для третьей моей книги, которую я начал готовить около двух лет назад и уже написал несколько рассказов, придумал заголовок, но после судебного процесса над Юлием Даниэлем бросил всё это. Однако рассказ с таинственными буквами, отпечатанный на машинке, привёз с собой. И ещё привез «Стихи о верности», которые не так давно перевел с балкарского языка… Нет, не о верности партии или её вождям, а о собачьей верности своему хозяину. Стихи написал для детей мой добрый знакомый, поэт из города Нальчика, куда он сам не так давно вернулся вместе со всем своим народом после бессрочной сталинской высылки.
(Стихи простые и трогательные. Вот их начало:
Самолёт «ИЛ-18»
Улетает на Амур,
Над огромным лётным полем
Предвечерний холодок;
Пассажир подходит к трапу,
Пассажир немного хмур,
В правой держит чемоданчик,
В левой держит поводок.
А на поводке собака —
Чёрно-рыжая спина…
В общем, крупная овчарка,
Для которой взят билет;
Но какой-то справки нету…
«Справка, гражданин, нужна!»
Справка от ветеринара —
Без неё посадки нет.
Не пускают, хоть ты тресни,
Пассажира в самолет,
Недовольны сзади люди:
«Ждём уж целых пять минут!..»
Пассажир, нагнувшись резко,
За ошейник пса берет,
Поводок с него снимает,
Говорит: «Сидеть! Вот тут!..»)
В общем, хозяин улетел, бросил пса, а тот ждал его и не уходил с лётного поля несколько месяцев. Пока добрый человек не взял его к себе.)
Гостеприимные хозяева дали нам дня два отдохнуть с дороги и дотошно знакомили с лагерным комплексом. Мы видели благоустроенные здания, хорошие спортивные площадки, поляны для игр, для пионерских костров; видели Чёрное море, хотя порою его заслоняли лозунги и фанерные щиты с изображениями счастливых детских лиц и тех, кто постарше, — непременно с улыбкой и приветственно поднятой рукой. Мы наслушались пионерских речёвок и песен, нагляделись на лагерные игры: кто быстрее и дальше пронесёт палку на одном пальце; кто перетащит с завязанными глазами больше предметов с одного стула на другой; кто запомнит и повторит больше слов, написанных на листе, после того, как его уберут. Мы прослушали первую часть сонаты Грига — её исполнил на расстроенном пианино совсем маленький мальчик в трусах и с бантиком на голой шее. Но это была единственная вольность, которую мы заметили, — всё остальное делалось в строгих рамках: то есть никакой отсебятины.
По извилистой горной дороге мы ездили в Гурзуф, где остатки древней крепости и что-то, связанное с пребыванием там Пушкина и Чехова. Хотя, убейте меня, ни раньше, ни теперь я не испытывал благоговения или интереса к подобным «мемориалам». (Даже к памятному месту в городе Уфе, где Ленин пребывал один или два дня и куда нас, заезжих московских литераторов, как-то повели, чуть ли не насильно, добросовестные экскурсоводы.)
Гораздо больший интерес, смешанный с удивлением и даже завистью, вызывал у меня мой спутник, Андрей Сергеич Некрасов. Ох, Господи, сколько же энергии у этого немолодого человека с больными ногами, с одним видящим глазом! Как он всегда бодр, полон сил и готов к новым переездам, переходам, знакомствам и, конечно же, беседам, а точнее, монологам с часто вставляемым вводным предложением: «Я уже говорил вам?» На что каждый раз хотелось ответить: «Да-да, но говорите ещё, потому что, наверняка, будет опять увлекательно, опять с новыми интересными подробностями». А как он по-мудрому неприхотлив, непритязателен: принимает всех и всё, как оно есть, ничего не требуя, не возмущаясь, не портя себе и другим нервы. Может, именно так и следует жить и относиться друг к другу? Никого не судить, не клеймить — каждый делает, что хочет, к чему его больше тянет? А?.. Только возникает один правомерный вопрос, которым задаются порою люди самых разных возрастов и профессий: «А что если все начнут?..» «Если все начнут лезть без очереди?» — уже давно возмущаются продавцы и сотрудники учреждений, имеющих дело с клиентами. «Если все начнут ломиться в одни ворота?» — негодуют сторожа, охранники и билетёры на стадионах и на эстрадных концертах. Или ещё страшнее: «А если все захотят стать завскладами? Таксистами? Милиционерами?» Или «если все начнут скупать спички? Соль? Мыло?..» Если, наконец, все захотят получать льготы и пособия? Или стать писателями? Артистами? Космонавтами? Секретарями райкомов?.. А то и — жёнами Рокфеллера? Мужьями Мерилин Монро? Дочерьми Брежнева? Племянниками Андропова?..
