Нина Молева - Граф Платон Зубов
— А живописных портретов не было?
— Портретов — нет. Государыне, сказывают, ее изображения нравиться перестали. Зато картин древних мастеров множество — откуда только светлейший их раздостал!
— Мог и из Академии. Музей там преотличный.
— Думаешь, и тут Бецкой постарался? Да я тебе после строк державинских о другом сказать хотел. Помнишь, ведь государыня дворец этот Потемкину в конце его случая подарила.
— Все тогда еще щедротам монаршьим дивились!
— А про то забыл, что Григорий Александрович тут же подарок царский казне продал?
— Верно! А теперь выходит…
— То и выходит, что государыня тот же дворец ему по второму разу снова подарила да еще и с обстановкой. Слов нет, князь ко многому руки приложил, прежде всего чтобы благодетельницу прославить. Только сегодня снова к императрице обратился, чтоб дозволила Таврический дворец, столь восторженно нашим Державиным воспетый, в казну продать.
— Второй раз? Тот же самый?
— Ну и что, что второй, так ведь еще дороже первого!
— И государыня за обиду того не приняла?
— Да полно тебе, Дмитрий Григорьевич! Государыне тоже только один праздник и был нужен. Потемкин деньги свои наградные получит и, слух прошел, вместе с деньгами — приказ, чтоб немедленно столицу оставить и в армию на юг вернуться.
— Погоди, погоди, Василий Васильевич, запутал ты меня вконец. Так что же, выходит, светлейший ото всего этого маскарада новороссийского выиграл? Деньги одни?
— И на том спасибо. Правда, ему бы милость царскую вернуть, семейство зубовское укоротить. Не вышло, Зубовы куда сильнее оказались. Прошел случай, дак и пенять не на что. Как бы все эти роскошества Платону Александровичу не перешли. Очень он на празднике ко всему присматривался, ровно приценился. А отказу ему по нынешним временам ни в чем не будет.
— А Гаврила Романович?
— Вот о главном-то чуть не забыл сказать. Так стихи державинские государыне по сердцу пришлись, что назначила ее императорское величество нашего Гаврилу Романовича своим статс-секретарем по приему писем на высочайшее имя.
— Слава Богу, хоть одному человеку на пользу пошло! Который год бедняга мается. Все без дела да без дела.
— Зато с окладом. Оклад-то ему государыня после резолюции своей, чтоб дело державинское прекратить, который год платит.
— Так ведь деньги незаработанные руки жгут, Василий Васильевич. От одних мыслей черных с ума свихнуться можно. А теперь что ж — рад за Гаврилу Романовича, душевно рад. Поздравить бы надо.
— Успеешь, Дмитрий Григорьевич, чай, в одном городе. А и то сказать, как могла государыня иначе поступить. Изволь-ка ты еще страничку рукописи державинской прочесть, сразу все поймешь: «Как скоро Высочайшие Посетители изволили возсесть на приуготовленные им места, то вдруг загремела голосовая и инструментальная музыка, из трехсот человек состоявшая. Торжественная гармония разлилась по пространству залы, выступил от алтаря хоровод, из двадцати четырех пар знаменитейших и прекраснейших жен, девиц и юношей составленный. Они одеты были в белое платье столь великолепно и богато, что одних бриллиантов на них считалось более, нежели на десять миллионов рублей. Сие младое и избранное общество тем больший возбудило в Россиянах восторг, что Государи Великие Князья Александр и Константин Павловичи удостоили Сами быть в оном. Видели Россияне соприсутствующую веселию их любезную Матерь отечества, кроткую и мудрую свою Обладательницу; видели при ней мужественного ее Сына и достойную его Супругу, украшенных всеми добродетелями… Сия великолепная кадриль, так сказать, из юных граций, младых полубогов, героев составленная, открыла бал польским танцем. Громкая музыка его сопровождаема была литаврами и пением; слова оного и последующего за ним польского же были следующие:
Гром победы, раздавайся,
Веселися, храбрый Рос!
Звучной славой украшайся:
Магомета ты храбрее.
Славься сим, Екатерина!
Славься, нежная к нам Мать!
Волны быстрые Дуная
Уж в руках теперь у нас;
Храбрость Россов почитая,
Тавр под нами и Кавказ.
Славься сим, Екатерина,
Славься, нежная к нам Мать!
Уж не могут Орды Крыма
Ныне рушить наш покой;
Гордость низится Селима,
И бледнеет он с луной.
Славься сим, Екатерина!
Славься, нежная к нам Мать!
Зри, премудрая Царица!
Зри, великая Жена!
Что Твой взгляд, Твоя десница,
Наш закон, душа одна…
— Гавриле Романовичу нашему таланту не занимать. А как подумаешь, Василий Васильевич, может, и граф Безбородко снова в силу войдет?
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, М. С. Перекусихина.
— Государыня, к вам во второй раз уж посланный от князя Николая Ивановича Салтыкова приходил.
— Что князю надобно, не спросила?
— Да вот опыты рисовальные князюшки нашего Александра Павловича принес. Толковал, что Николай Иванович всенепременно лично в государынины руки передать велел.
— Ах, это адъютант его!
— Зубов Платон.
— Не поняла сразу. Поговорить я с тобой, Марья Саввишна, хотела. С тобой одной. Как тебе этот Зубов показался? Разглядела ли?
— Очень его Анна Степановна хвалит.
— Известно, Красного кафтана не терпела. Да и он ее не больно-то жаловал. Все шутихой государыниной называл. Ей каждый хорош, лишь бы не Мамонов. А как он в Москве, не слыхала?
— Сынок у них родился.
— Уже? Так сколько от свадьбы месяцев прошло?
— Что ж, государыня, грех да беда у кого ни живет. Говорила же я вам, на сносях невеста-то наша была…
— Сын, значит.
— Матвеем — по деду назвали.
— Рад, поди, родитель.
— То-то и оно, разное в Москве говорят. Ссорятся будто Александр Матвеевич с женой-то. Что ни день ссора.
— Супруга такая.
— А вот и нет, государыня. Слухи такие, что сам Александр Матвеевич причин для недовольства своего ищет. Она-то и рада ему угодить, а он ей каждое лыко в строку ставит.
— Невелико чудо. Одно дело в боскетах тискаться да украдкой амурничать, другое — целые дни вместе проводить.
— Верно, верно, государыня. Сам Александр Матвеевич свое счастье порушил, сам теперь и платится. А Зубов-то, что ж, на вид приятный. Разве что скромен больно.
— Лишнего слова молвить не хочешь, Марья Саввишна. Или думаешь, никем Красного кафтана не заменять. Хватит, мол. Ты уж честно скажи. Сама знаешь, одной тебе поверю.
— Нет, государыня, нельзя тебе то место пустым оставлять, нельзя. Может, и не права я, а только от одних мыслей, что люди подумают, что за спиной говорят… Государыня, не нужны вам эти мысли! Нельзя вам ночей не спать, думами разными себя крушить. Как оно там сложится, одному Господу известно, а для чужих глаз всегда все в порядке будет. Вот вы Александра Матвеевича поминаете, а как же с Петром Васильевичем, с графом Завадовским-то быть? Помнит он вас, все годы помнит, любит-то как. Все поместье вашими портретами уставил да увешал. Зала, сказывали, у него там овальная дивная. Стены боскетами расписаны, а посередине портрет ваш в рост. Сидючи вы, государыня, представлены. Кто побывал, сказывают, противу портрета вашего кресло поставлено. Петр Васильевич дня не пропустит, чтобы в том кресле не посидеть, вашим портретом не полюбоваться. Так и говорит: светило в моей жизни солнышко ясное, да закатилося. Вот оно как.
— Ничего не пойму. К чему ты про Завадовского?
— К тому — истинно вас, государыня, любит. Из сердца выбросить не может.
— И Бог с ним.
— Так ведь и Александр Матвеич тоже. Согрешил, никто не спорит. Да нешто такого в любом семействе не случается? Жизнь прожить — не поле перейти. Ему бы осторожненько, в скрытности, а он по молодости лет — бултых в воду. Охолонул маленько и видит: все не то. Омут — не река широкая, не море бескрайнее. Какой из него выход?
— Да что ты сказки мне сказывать принялась? Не прошу!
— И не надо, не надо, государыня. Я ведь к примеру. Жизнь — она все по местам расставит, а сгоряча чего человек не сделает. Все говорят, какая досада его нынче берет.
— Ладно. Значит, о флигель-адъютанте…
— Непременно думать, государыня, надо.
— Тогда пусть Анна Степановна… присмотрится… потолкует…
— Вот и хорошо! Вот и славно! Да что торопиться-то? Пускай молодец на первых порах в стороне поживет. С мыслями соберется. Приготовится…
Д. И. Васильев — Г. Р. Державину. 1788.
Не подосадуй на меня, что я так откровенно к тебе пишу; ежели б я тебя не любил, то конечно сего не сделал, а то тут истинная дружба и привязанность моя к тебе действует. Писала Екатерина Яковлевна [Державина, жена поэта], чтоб заплатить деньги Дольсту за водку; я от него и потребовал счет, по которому пришлось заплатить 250 р.: то оные ему и отдал, и при сем счет его к вам препровождаю. Сказывал мне еще Венклер, что и ему вы должны по счету рублей 200; то уведомьте меня, заплатить ему и сколько именно. Срок вам в банке платить 25 мая; ежели ваших денег не будет, то я как-нибудь здесь перевернусь и внесу и тогда вас уведомлю.
