Юлия Андреева - Палач, сын палача
Себастьян фон Канн сидел в крохотной одиночной камере с окошком, за которым было видно голое почерневшее от частых дождей дерево. На этом дереве любили сидеть вороны, по три на ветке, так что фон Канн, насчитав их в свой первый день ровно девять штук, теперь мог констатировать, что число пернатых не уменьшалось и не увеличивалось день ото дня.
Вороны сидели на ветках, зорко вглядываясь в крохотные зарешеченные окошки тюрьмы, точно птичьи глаза могли видеть, что происходит в темных камерах и не менее темных душах пленников.
После птицы шумно обсуждали увиденное и услышанное, споря и время от времени даже возбужденно махая крыльями, взлетая и тут же возвращаясь на свое раз и навсегда избранное место.
Когда приходило время, вороны спали на тех же ветках, которые занимали днем, цепко обхватывая ветки своими крепкими пальцами с кривыми черными когтями. Иногда их сгонял тюремный сторож, иногда сами птицы вдруг снимались с дерева, улетая по своим птичьим делам. Но потом возвращались, чтобы снова занять свои места.
Однажды утром Себастьян фон Канн поднялся от птичьего крика. Подойдя к окну, он первым делом увидел кружащихся вокруг дерева ворон и, приглядевшись, понял, в чем дело. Одна из ворон не проснулась, спокойно умерев во сне, в то время как ее лапки, по всей видимости, окоченели и продолжали как ни в чем не бывало удерживать мертвое тело на ветке.
Догадавшиеся о произошедшем птицы начали сталкивать покойницу с дерева, тыча в нее клювами, но ничего не получилось, мертвая птица упорно продолжала торчать на ветке. Тогда птицы предприняли новый маневр, они отлетали в сторону и затем неслись на покойницу, чтобы столкнуть ее своими телами. Это привело к тому, что мертвая ворона покосилась в бок и застыла параллельно земле.
К полудню тюремные жители из своих окон могли наблюдать любопытнейшее зрелище – девять сидящих на дереве ворон, из которых восемь сидели ровно, а девятая держалась за ветку, вися в скособоченном положении.
Вечером птицы долго не могли заставить себя заснуть, снова и снова атакуя покойницу.
Утром, выглянув из окна, Себастьян фон Канн чуть было не закричал, пораженный увиденным. Мертвая ворона висела вверх ногами, с упорством статуи держась за ветку мертвыми когтями и пальцами, в то время как ее уже должно быть отчаявшиеся товарки сидели прямо, тихо переговариваясь друг с другом.
После обеда местный сторож не выдержал и начал кидать в перевернутую ворону камнями, пытаясь скинуть ее с дерева, но и у него ничего не получилось.
Мертвая птица провисела на своей ветке еще три дня, после чего вдруг самопроизвольно свалилась к ногам проходящего через тюремный дворик невысокого человека в черном камзоле и в аккуратном парике, за которым следовал светловолосый мальчик в теплой короткой курточке и шерстяных панталонах. В руках Петер Миллер нес сундучок с палаческими приспособлениями, а его сын Клаус – узел с едой и вином, который завернула для них и фон Канна Грета.
Не смотря на то, что Себастьян фон Канн знал о приезде Миллера и где-то даже был рад, что хозяин Ортенау догадался вызвать именно его, при мысли о пытках сердце его ушло в пятки, а на лбу выступил холодный пот. Дело в том, что мудрый верховный судья Оффенбурга и неуловимый гроссмейстер ордена Справедливости и Милосердия больше всего на свете боялся боли.
Он не терпел боль ни в каких ее проявлениях и впадал в отчаяние при первых симптомах появления зубной боли. Но не собственные страдания на самом деле страшили некогда всесильного гроссмейстера, а единственно то, что под пыткой он мог выдать секреты своего ордена, имена и местонахождение спасенных из-под следствия людей. Это не давало ему покоя, заставляя просить у бога скорой, но, по возможности, безболезненной смерти.
Несколько раз он пытался проломить себе голову о тюремную стену и всякий раз в последний момент малодушно подставлял руку. Фон Канн ненавидел себя за эту слабость – но ничего не мог поделать.
Когда дверь камеры открылась и тюремщик велел ему следовать за собой, фон Канн поднялся на нетвердых ногах, но тут же оправился и, поправив кружевные манжеты и изрядно помятый воротник, постаравшись выглядеть достойно.
Его провели по узкому коридору в небольшой полутемный зальчик, в котором жарко был натоплен камин и за столом сидели равнодушные к его судьбе судьи. Сколько раз сам фон Канн был по ту сторону барьера. Сколько раз он видел, как производятся дознания и пытки, скольких он спас, вырвав из рук правосудия, и вот теперь…
Ему вдруг показалось, что тюрьма сама хочет отомстить гроссмейстеру ордена за то, что тот много раз лишал ее законной добычи. Пытка, за успех которой в Оффенбурге молились перед началом допроса палачи и их жертвы, вдруг словно обрела плоть и начала наступать на него подобно ужаснейшему существу с обрубленными пальцами, болтавшимися из стороны в сторону глазными яблоками и с вывороченной челюстью.
Фон Канн хотел было закрыться от ужасного видения, но в этот момент дверь скрипнула, и вошедший Петер Миллер прогнал адское создание, поклонившись суду и ободряюще улыбнувшись, фон Канну.
Начался допрос. Петер Миллер наблюдал за тем, как судья Якоб фон Гуффидаун и приглашенный инквизитор, имени которого Миллер не расслышал, спрашивают у подсудимого о его имени, должности и месте жительства. Перебрасывая взгляд с лица судьи на лицо фон Канна, Миллер пришел к выводу, что фон Гуффидаун до смерти боится этого, такого влиятельного прежде человека, смущаясь и ненавидя свои обязанности. То же было написано и на лице приора церкви Святого Иоанна. Впрочем, приор и не собирался присутствовать на пытках, шепнув что-то судье и чиркнув свою подпись в протоколе, он поспешно покинул зал суда, не удосуживаясь лишний раз взглянуть на подсудимого.
Это был далеко не первый допрос, но именно сегодня в первый раз на него был приглашен палач. Это говорило о том, что судейские, учитывая высокое положение бывшего верховного судьи, прилагали немыслимые усилия, для того чтобы разговорить подследственного, выводя его на добровольные признания.
На самом деле суд над таким человеком как фон Канн был не нужен ни герцогу Годельшаль, ни Ортенау. Потому как в случае казни последнего могли начаться пересуды и недвусмысленные намеки на то, что известный своей праведной жизнью бывший верховный судья был оболган и убит в городе, сюзерен которого желал прославиться за его счет. У фон Канна могли найтись именитые покровители и друзья, которые не преминули бы отомстить за поругание его честного имени.
В общем Оффенбургу здорово повезло, что фон Канн уволился со службы и уехал подальше от них, так что теперь, что бы ни случилось с ним, они были бы уже не причастны к произошедшему.
* * *Воспользовавшись тем, что фон Канн вдруг отказался отвечать на какой-то вопрос и, следовательно, пришла очередь уступить место палачу, Миллер подошел вплотную к столу и вежливо предложил судье немного передохнуть после напряженного начала допроса, в то время как он – Петер Миллер попробует подыскать подходящие ключики к упрямству подсудимого.
Это было не по правилам, тем не менее, посоветовавшись с инквизитором, судья с радостью принял предложение. Шутка ли сказать – фон Канн мог в любой момент оказаться невиновным, и тогда, выбравшись на свободу, кому он станет мстить за произведенные над ним издевательства, палачу – который производил пытку, или судье – которого на этот момент времени вовсе не было в пыточном зале?
Выставив вон стражу и отправив в соседний трактир писаря, и оставшись, таким образом, с подсудимым наедине, Петер Миллер тут же вызвал в пыточный зал своего сына, который сервировал судейский стол. После чего они все втроем славно отобедали, вспоминая прошлые дела и промывая косточки знакомым, оставшимся в Оффенбурге.
Оказалось, перед приездом Миллера Себастьян фон Канн съездил в Вюрцбург, где посетил фон Шпее, который принял у него последнюю исповедь и по просьбе самого фон Канна подготовил его душу к смерти.
– Все, о чем я вас прошу, драгоценный мой друг, – фон Канн улыбнулся Миллеру, поднимая бокал за его здоровье, – все, о чем я смею умолять вас, находясь, по сути дела, на смертном одре, это просьба помочь мне поскорее отойти в мир иной, – он посмотрел в чистые глаза Миллера, стремясь предать своему взгляду как можно больше твердости.
– Постойте, ваша честь, я все-таки комиссар и сделаю все возможное, для того чтобы вытащить вас из тюрьмы. Не так ли, Клаус! – попытался ободрить фон Канна Миллер. – Вы еще вполне здоровый, сильный человек и сможете выдержать пару дней допроса с пристрастием, даже если мне и придется доставить вам некоторые связанные с моей работой неудобства. Впрочем, я говорю только о неудобствах, так как, уж поверьте моему опыту, многие пытки можно сделать страшными только внешне. Я, конечно, не говорю о дыбе и пресловутых ведьминых креслах, о ложе или о люльке, которую изобрел и создал некогда работающий под моим началом Филипп Баур, и которую наши палачи почему-то зовут кобылой. Но, думаю, что до этого и не дойдет. Что же касается зажимов, то тут все вполне легко.
