Валентин Костылев - Кузьма Минин
«Господи, господи! — молились со слезами большие и малые люди. — Скоро ли вернется к нам опять то времечко?»
В этот именно спасов день и пришли из Москвы нижегородские ходоки Родион Мосеев и Роман Пахомов.
Они устали так, что и рассказывать ничего не могли; только одно вылетело у них из уст:
«Москва погибает!»
Савва прочитал с амвона воззвание патриарха Гермогена, принесенное гонцами из-под Москвы.
Плач и негодующие крики наполнили собор.
* * *Бурная, тревожная ночь.
Обильная осенней водой Волга высоко вздымает бушующие волны.
Караульные пушкари в беспокойстве протирают глаза: чудится, кто-то барабанит в кремлевские стены. Заглядывают вниз. Ничего не видать! Гудит река.
В буйном шторме, в грозном рокоте волжских волн, в бледном сиянии соборных куполов и сизом блеске начищенных пушечных дул — во всем чувствуется преддверие важных, великих событий Воротники льнут к алебардам и бердышам, отгоняют от себя сон, зорко осматривают стены, напряженно прислушиваются ко всякому шуму, сжимая рукоятки сабель («дружиться дружись, а за саблю держись!») В Нижнем только и разговоров, что о страшных делах под Москвой и о будущем.
Кузьма всю эту ночь не сомкнул глаз. Ему представлялись бои, звон мечей, конский топот… Теперь уже не было никаких сомнений: надо подымать народ! Долгожданные гонцы из Москвы вернулись. Надеяться не на кого.
Гонцы всё рассказали о Москве. Впрочем, Минин и сам заранее догадывался о том. На столе у него лежали послание патриарха Гермогена, призывавшее к походу на поляков, и грамота о том же Троице-Сергиева монастыря.
Протопоп Савва, хотя и духовное лицо, но на одном из последних земских сходов прямо заявил: «Мне не токмо, как слуге Христа, священнослужителю, но и как рабу земному, грозит разорение, ибо враги могут отнять у меня два моих дома, и две мои: лавки в Нижнем посаде, и мои пожни, и новочисти — луга, и всякое иное. И останусь я наг!»
Торговые люди поняли эти слова протопопа и глубоко задумались над судьбой государства.
«По мнози дни» совещались в Земской избе нижегородцы, «како имуть творити», как вывести Русскую землю из тяжкого положения. Правда, не все одинаково пошли и теперь навстречу Минину: «юнии» готовы были на всякие жертвы, а «старейшие» нередко колебались. Оказались и такие, кои из собраний «ругающие отходяще». К таким принадлежали: Охлопков, Марков, ямской староста Семин и их единомышленники. Они все еще настойчиво упирались, жадничали, не хотели идти на жертвы.
Протопоп Савва и архимандрит Печерского монастыря Феодосий, по уговору с Мининым, после каждой службы в храме твердили богомольцам о гибели, грозящей Москве, вдалбливая в тугие головы скряг «повеление преподобного Сергия» (будто бы явившегося во сне Минину) не жалеть денег на освобождение Москвы.
Никаких увещеваний не нужно было разоренцам, крестьянам, беглым мужикам, бобылям, казакам, мелким посадским и безземельным дворянам. Они сами шли к Минину, прося его ускорить поход.
Князь Звенигородский понял, что мешать нижегородцам опасно.
Он сделал вид, что ничего не замечает.
В Воеводской избе было очень много разговоров о ненадежности казаков. К этим разговорам Минин относился недоверчиво.
Он при воеводе спросил Мосеева и Пахомова: принимали ли в трехдневном посту под Москвой участие казаки?
Пахомов ответил:
— Некоторые из них даже вовсе не брали пищи все три дня…
— Спасибо тебе! — обрадовался Минин, — Сам того не знаешь, какую тайну нам открыл. По вся дни мы слышим, что стоящие под стенами Москвы казаки холодны и нерадивы к земскому делу. Их зовут ворами. Но чего же ради молятся они и постятся, коли о воровстве одном помышляют?! Как же это так, Василий Андреич?! — обратился Минин к воеводе. — Нет ли в этой хуле на казачество какого-либо воровского промысла?! Не для того ли хула, дабы разъединить нас?
Воевода смутился. Тогда сказал свое слово и Мосеев, как всегда увесисто, грубовато:
— О чем спорить?! Встречали мы не мало казаков и украинских, и донских, и запорожцев. Не о воровстве их дума, а о достойной жизни. Кто разбойничает, то ради куска хлеба. Казакам жалованья не платят. Доставай себе кошт сам. Отнимай у других и тем живи! Земские люди и казаки в междоусобице — по боярскому и панскому наущению. Сам я видел, как казаки плакали о Ляпунове и молились о прощении им тяжких их преступлений…
Звенигородский промолчал.
VIII
В это утро на Нижнем посаде не открывали, как всегда, амбаров, лубяных шалашей и ларей. Небывалая в торговых местах тишина охватила ближние к Ивановской башне торговые ряды и Гостиный двор. Спозаранку начал собираться народ, располагаясь на бревнах, на опрокинутых челнах, на лотках и каменных плитах: кто у Земской избы, кто у церкви Николая, кто у таможни. На зеленом бугре под кремлевской стеной и то оказались люди. Примостившись на крутом склоне, они весело поглядывали сверху на площадь, куда приходили все новые и новые кучки людей.
Погода теплая, ясная, хотя и конец сентября.
По Ивановскому крепостному мосту через ров подошли смоленские стрелки с Гаврилкой Ортемьевым во главе. Остановились у острога, близ его новенькой башни, рубленной из свежего леса. Башня с верхним и нижним огненным боем. Гаврилка весело кивнул пушкарю Антипке, выглядывавшему из бойничных оконниц: «Видишь?» — «Вижу, давно бы так!» Здесь же стали люди с мыльных варниц, ямщики, рыбачьи ватаги. На широком дубу, что у подошвы кремлевского бугра, примостились мальчишки. Перекликаются, кидая друг в друга желудями.
Пахнет яблоками из ларей, сеном из ямских сараев, свеж срезанной капустой, наваленной целыми горами на набережной а то дунет ветерок, и вдруг потянет запахом рыбы с берега, где на рогатинах растянуты нескончаемые сети.
Гаврилка увидел в толпе многих нижегородских друзей. Тут был и безусый хлебник Матюшка, и толстяк, площадной подьячий Тимофеев, и стрелец, он же калачник расторопный Ивашко Петров, и угрюмый Захар-кожевник со своим другом Любимкой-сапожником. С крыши Таможенной избы манили его к себе весельчак кузнец Яичное Ухо, судовой кормщик Давыдка, только вчера приплывший из Казани. Толпа быстро увеличивалась. Тут были и плотники, и солоденники, и масленники, и серебряники, и коновалы, и чулошники, и пирожники, и всякие иные тяглые люди.
Не мало было и посадских торговых тузов и служилого люда из городовых дворян. Позднее робко присоединились к сходу многие монахи и попы.
Накануне посланные Мининым люди обежали посадские тяглые, служилые, поповские, помещичьи и монастырские дворы, извещая о приходе из Москвы гонцов Мосеева и Пахомова и о предстоящем великом собрании у Земской избы, на котором речь держать будет «сам Кузьма Минич».
Нижегородцы с большим оживлением встретили это известие.
В последние дни город только и жил, что мыслями о Москве.
Первыми с помоста держали речь гонцы, отдохнувшие после дороги: Родион Мосеев и Роман Пахомов. Они рассказали обо всем, что видели и слышали в Москве: и о гибели Ляпунова, и о попытках вора Заруцкого провозгласить царем «маринкиного щенка».
— Паны ликуют… — сказал Пахомов. — Король лжет, будто мыслит он не о завоевании и разорении Московского государства, но единственно, как добрый и сострадательный сосед, о подавлении у нас внутренних смут, будто воюет он ради защиты православия и порядка… Но мы видели своими очами, как «защитники православия» разоряют и жгут наши храмы, а в иконы стреляют из мушкетов. Мы видели, как перед очами родителей жгли детей, носили головы их на саблях и копьях, грудных младенцев вырывали из рук матерей и разбивали о камни. Земля наша стала пустынею… Никогда так плохо не было у нас. Жители городов и сел кроются в дремучих лесах, оставляя дома свои… Враги со стаями собак охотятся за ними, будто за зверем… Всякие работы остановились… Женщины, избегая насильничества, предают себя и детей своих смерти… Вот, братья, какой порядок в нашей земле установили злодеи-паны!
При глубоком молчании народа на помост поднялся протопоп Савва. Он долго крестился на церковь Николая.
— Православные христиане! — начал он плачущим голосом, воздев руки вверх. — Горе нам! Пришли дни нашей конечной гибели. Королевские люди в нечестивом совете своём умыслили обратить истинную веру христову в латинскую многопрелестную ересь… Ради грехов наших господь позволил врагам так возноситься…
Протопоп с укоризной в голосе говорил о каких-то великих прегрешениях русского народа, о том, что бог наказал русский народ за малое усердие в богомолье. Савва призывал всех стать на защиту православной веры, во всем слушая священнослужителей.
В это время верхом из Ивановских ворот выехали воеводы — князь Звенигородский, Алябьев, Биркин и дьяк Семенов, окруженные стрельцами.
