Валентин Костылев - Кузьма Минин
— Гляжу я на все, что вижу, и диву даюсь, — сказал Кузьма. — Жигимонд хотя и король, а глуп. Самозванцы хитрее его, отчего и растут, как грибы.
Протопоп удивленно взглянул на Минина.
— Самозванцы родом холопья, — продолжал Кузьма, — и лучше знают высокородных господ, нежели сами короли. Важному боярину самозванцы дают и кусок важный, зная — большой боярин ненасытнее младшего. А король осыпает милостями худородных людей, вроде Андронова, уповая сделать из них верных себе панов. Он оттолкнул знатных бояр и князей, которые и прилепились ныне к Ляпунову против короля. Кто предан королю? Мишка Салтыков, купчишка Андронов, Масальский. А из-за них Жигимонд лишился союза с высокородным русским боярством. А ведь оно само к нему льстилось. Ошибся Жигимонд! Не туда целится. Ну, и слава богу!
Немного помолчав, он совсем повеселел:
— Спасибо ему!.. Своею королевскою глупостью он укрепит нас. Вельможи, оставшиеся ни туда, ни сюда, не погнушаются быть заодно и с земскими людьми. Ошибся лях.
Протопоп Савва, глубоко почитавший в душе всяких вельмож, сдержанно выслушал слова Кузьмы. Ему прискорбно было слышать от простого звания человека «о толиком унижении боярского чина». Однако, помня обещания Кузьмы в случае удачи земского дела ходатайствовать от всего посада об учреждении в Нижнем епископии с ним, Саввой, во главе, не осмелился противоречить ему. Наоборот, он с лукавой улыбкой поспешил сугодничать:
— Истинно речение евангельское: первые будут последними, последние первыми…
Кузьму трудно было провести. Он понимал лицемерие протопопа.
— Люблю я тебя, отец Савва, за твою справедливость… Не забудет тебя народ. Возвеличит он тебя, — приветливо улыбнулся он протопопу.
Тот смущенно погладил свою рыжую бороденку, стыдливо опустил глаза.
Дома Кузьма нашел жену в слезах. Тут же сидел и Нефед.
В чем дело?
— Вот ты бродишь там! Ко вдове повадился. А люди-то на посаде смерть на тебя накликают… Биркин будто бы бурлаков нанял, водкой поил. Берегись, Минич, погибнешь!
Нефед встал, поклонился отцу:
— Микитка юродивый сказывал — убьют тебя в первый Спас… когда из собора пойдешь… Слыхал он о том от бурлаков… Их подкупали — они отказались…
— Полно, Нефед, бабьи сказки слушать… Зачем искать беду, — сама отыщется. Скажи-ка лучше, брат: у пушкарей был?
— Был.
— Сумеешь ли теперь каленым ядром палить?
— Не знаю.
— То-то вот и есть, глуп ты у нас. Пойдем в сад. Покажу я тебе сабельный бой. Может, пригодится.
Нефед встал. Татьяна уцепилась за него:
— Не пущу, хоть убей, не пущу!
Минин нахмурился, поспешно оделся и ушел из дома.
Проходя быстрым шагом по Козьмодемьянской улице около соляных амбаров, Кузьма увидел спускавшегося с горы человека, который тихо напевал: «Уж как я ли, молода, одинока была..» Минин, присмотревшись к нему, узнал Гаврилку.
— Эй, кречет! Ты чего такой веселый?
Минин рад был этой встрече. Ему хотелось забыться от домашней ссоры, да и спросить кое о чем парня.
Гаврилка остановился на полгоре озадаченный. Избегая людей, спускался он тайком на берег к бурлакам, чтобы поиграть в зернь (в последнее время и у него завелись деньги), и вот… сам Минин тут как тут!
— Куда?
— Туда! — машинально махнул рукой Гаврилка, не глядя в глаза Кузьме. — На берег.
— Ну, хорошу ли хозяйку я тебе дал?
— Лучше не надо.
— Чего это ты распелся? Да какой красный!
— Сам себя не пойму, Минич, ей-богу, — весело мне. В бане сейчас мылся.
— Как служба-то у вдовы?
— Гоже. Работа не трудная.
— Кто к ней ходит-то?
— Келарь из Печерского монастыря да протопоп Савва. Воевода дважды поклон присылал ей — не пошла. Человека какого-то я позавчера в саду поймал. Назвался слугой дьяка Семенова.
— Ну и что?
— Попомнит меня… Гляди, до самой смерти не забудет.
Подойдя к ватаге бурлаков, Минин присоединился к их пению:
«Не шумите вы, буйные ветры, не качайте вы грушицу зелену!..» Голос у Кузьмы был сильный — лучшего запевалы и не найти. Бурлаки тесным кольцом окружили его. Дружное пенье понеслось над просторами Волги.
VII
«Медовый Спас». Зеленый полумрак раннего августовского утра.
Стиснув под мышками завернутые в салфетки иконы, идут степенные нижегородские богомольцы к утренней службе в собор Преображения. Чинно, не спеша пробираются они около деревянных хибарок Большой Покровской улицы мимо пустых ларей и покосившихся часовен. Скользкими от росы капустными огородами, придерживаясь за ограды, проходят они к Дмитровским воротам.
Как всегда, бедный дворянин Ждан Болтин отвешивает низкий поклон посадским богатеям. Дом его мал, жалок, но зато под крылышком у кремля. Выждав, когда Болтин скроется за оградою, осторожно вылезают из своего жилища и его соседи, боярские дети Городецкие. Они в стародавней распре с Болтиным. Дики и подозрительны они, на людей косятся. Их предки, по слухам, занимали большое место при Василии Темном. Теперь они захудали и озлобились на весь мир. А вот и круглый, как шар, с длинной бородой знаменитый посадский шубник Митрофанка Алексеев человек себе на уме, одет убого, а у самого денег — куры не клюют!
Да разве один он? — таких на посаде немало. За ним ковыляет ямской староста Семин. Они дали себе зарок — казаться бедняками. Вчера только на гостином дворе разговор шел: опять переоброчивать будут. Дьяк Юдин уж и списки готовит. Ползет и нищий — горбач Осташко Гурьев — погляди на него! Не успел вылезти из своей конуры, как уж и заскулил. Ему все можно, что с него взять? Ишь, каким христосиком притворился, а злее его никто не ругается на посаде. Вот подошел к избенке стрельца Гришки Тимофеева, постучал, будто к ровне, — друзьями стали. (Оба бегают к Кузьме Миничу в слободу.) «Ах, господи, господи!» Хмурые, задумчивые, идут почтенные посадские тузы под каменными сводами Дмитровской башни, вздыхают.
Подлинные, кондовые богомольцы — купцы и промышленники: судовщики, солоденники, меховщики, рыбники, башмачники, холщовники, красильники, мучники и прочие посадские воротилы.
Их уважают церковный причт, попы и протопопы, им первым подают просфору, кланяются им даже в облачении чуть ли не до самой земли; всем причтом ходят с поклонами по праздникам к ним в дом. Великая честь быть накормленным и напоенным за одним столом с ними!
Придя в собор и поставив перед собой на полочку «свою» икону, почтенный богомолец зажигал «свою» свечу перед ней. Никто другой уже не смеет молиться на эту икону. Милосердие божие должно изливаться только на ее владельца. Да никто из именитых посадских людей и не захочет этого — на кой нужно! «своя» есть!
На подобное беззаконие способны только нищие, бобыли да мирские захребетники. («И зачем только их в церковь пускают!»)
В этот спас богомольцы усердно били лбами в каменный пол собора. Простого народа набилось в храм тоже видимо-невидимо… Даже из соляных амбаров внизу, с берега Оки, припожаловали арзамасские.
Давно ли то было? Так ли праздновали нижегородцы свои августовские спасы?
Из рязанского края и иных приокских и украинских мест на подводах и судах в те поры подвозили хлеб и крупы, а из Москвы и Ярославля всякие железные изделия и немало даже иноземных.
Из Казани, и особенно из Астрахани, везли бухарские, персидские и индийские шелковые, златотканые и мухояровые ткани. Из Вятки, Перми и Сибири — дорогую пушнину, соболя, куницу. День и ночь кипела работа на волжской и окской набережных. День и ночь оглашалась Волга лязганьем цепей, криками, песнями. Словно громадные сытые лебеди подходили к берегу нагруженные всякими сокровищами купецкие суда.
Ныне притих, опустел, затосковал преименитый Нижний Нове-град. За одно это нижегородские торговые люди посылают каждодневно проклятие польскому королю и панам.
Трудно было сыскать на свете человека подвижнее нижегородца. Его суда проникали всюду по всем водам. А где плыть нельзя, там перетаскивали от одной реки до другой волоком. Не было преград нижегородцу в его торговых делах. Не его ли кони протоптали дороги через непроходимые муромские, ветлужские, керженские и вятские леса?
Богат и обилен был Нижегородский край. Пушнины, лесных изделий, рыбы, меда, воска, смолы на целое государство хватило бы.
Из четырехсот купецких лавок теперь половина на замке. Уж не увидишь в Нижнем ни аглицкого, ни персидского, ни индийского купца.
Не мало народа питалось на судоходстве плотничьими и кузнечными работами. Сколько было кожевенных и сапожных мастеров! Теперь все эти люди бродили без дела, ворчали, буянили на воеводском дворе, требуя хлеба. Черемисы и чуваши привозили свои товары: шкуру, лубье, битую птицу, мед — и опять увозили все это не проданным, ругая неизвестно кого. Страдала и церковная казна: не так-то охотно расставались с деньгой нижегородские богомольцы…
