Валентин Костылев - Иван Грозный. Книга 2. Море
Землянка, выложенная внутри бревнами, и есть корчма. Снаружи большой бугор снега, а на верхушке его кол с зеленой тряпкой. Вместо трубы дыра. Невысокий плетень вокруг.
При слабом свете глиняной плошки, у длинного дощатого стола, бушуют хмельные питухи. Пьяный, потерявший образ человеческий, стрелецкий десятник Меркурий Невклюдов, стоя во весь рост и подняв чашу, восклицал:
– Что ти принесем, веселая корчма? Каждый человек различные дары тебе приносит со усердием своего сердца: поп и дьякон – скуфьи и шапки-однорядки... Чернецы – рясы, клобуки, свитки, все вещи келейные... Пушкари, стрельцы и сабельники саблю себе на шею готовят!..
Из мрака вдруг протянулась рука, дернула стрельца за полу кафтана.
– Буде! – рявкнул грубый, сиплый голос.
Стрелец лениво повернул голову:
– Ты кто?
– Наш нос не любит спрос... Не кивай, не моргай, – лучше вина подай!
– Живешь-то где? – не унимался стрелец.
– Против неба, на земле, в непокрытой улице. Вот где! Помилуй, дядя, не бранись, коли не по нраву пришелся.
– Вора помиловать – доброго погубить, – вот мой тебе сказ! – огрызнулся стрелец.
Во всех углах послышалось гнусное хихиканье.
– Молчи, стрельче! В убытке не будешь. Знаю я вас... Лапти растеряли, по дворам искали, было шесть – нашли семь.
Взрыв хохота. Невидимым во мраке, но в изобилии набившимся в кабак питухам весьма понравились слова смельчака. Заинтересовались. Потребовали: «Выйди, человек, к свету, покажись».
Стали разглядывать: коренаст, бородат, глаза воровские, шрам на щеке; назвался бездомным странником, не знающим родства.
Никто ему не поверил, от этого стало еще веселее.
– Хлебни за князя Андрея Курбского!
Стрелец сунул свою чашу бездомному. Тот помолился, потом выпил, затряс бородой от удовольствия.
– Бог спасет, добрый воин. За кого ни пить, лишь бы пить. Я не задумчив, мал чином... Вон бояре... были, были и волком завыли, а князь Курбский орел у нас!
И вдруг, злорадно оскалив зубы, выпучив белки, прошептал стрельцу на ухо:
– Наш брат вором зовется, а кто боле бояр крадет? Вчерась еще троим головы смахнули. Слыхал ли?
Стрелец протер глаза, с удивлением посмотрел на него, погрозил кулаком:
– Мотри. Чужой бедой сыт не будешь!..
Из-за стойки послышался голос Генриха Штадена:
– Чужой беда?! Люблю слушать умной речь!
– Сиди, немчин! Ты знай – монеты считай, а мы пропивай. Токмо тем и дышим, што знать ничего не знаем и ведать не ведаем...
Штаден вздохнул с притворной обидой:
– Не понимаю! Русский слово не всякий понимаю...
Кто-то из угла тихо, с усмешкой сказал:
– Где ему корысть, – он живо поймет, а где нет корысти, там он не понимает. Знаем мы его. Ушами прядет да хвостом вертит, а говори да оглядывайся... Сволочь!
Штаден прикинулся, будто не слышит, а сам подумал: «Стрелец Невклюдов... десятник. Не забыть бы. Пускай еще что-нибудь скажет. Да не мешает его напоить да к себе зазвать».
– И-их, Господи! И когда только война кончится... – вздохнул громко, с чувством, хмельной стрелец.
– Измучила война всех... Польза – воробьиный клюв! – поддакнул Штаден.
– Што народу-то сморили... Господь ведает... А моря все не видать!.. – усмехнулся Невклюдов, приняв от Штадена большую кружку браги.
– И не увидим!.. – многозначительно покачал головою Штаден.
– Все во власти Божией и государевой, – вдруг тоненьким, слащавым голоском нараспев произнес голый, подобрав под себя ноги. – Обесхлебился народ. Обесхлебился!
– Ты уж там, лежебока, помалкивай, не гунди! – крикнул ему в ответ Невклюдов. – Вина, што ли, захотел?.. Н-на. Лакай, дьявол.
Голый проворно вскочил. Выхватив чашу с вином из рук стрельца, стал жадно пить.
– Фу! Дух какой от тя чижолый...
– Ба! Да что же это такое?
Сидевшие вблизи него питухи зашевелились, зажали носы. Пес тоже встрепенулся, став на ноги, недовольно фыркая, отошел в сторону.
– Сами видите, братчики, живу честно, как малое дите. Прожил век ни за холщовый мех... Будто во сне... Меня не опасайтесь. Глядите на меня – весь тут!
– Было б на что глядеть. Отойди, кобель убогий! Фу, фу!
Снаружи донесся шум. Послышался властный окрик, затем что-то щелкнуло, будто удар бича, и внезапно дверь распахнулась.
Василий и Григорий Грязные.
В руках кнуты.
– Эй вы, гости любищи – толстые ваши губищи! – крикнул Григорий оглушительно. – Вылезайте на белый свет!
Питухи всполошились, вскочили; с грохотом повалили скамьи. Первым вылез наружу голый, за ним пес, набросившийся с лаем на Грязных. Сильный удар кнута заставил пса, поджав хвост, с визгом отбежать прочь. На голого Василий Грязной брезгливо плюнул, ловко хлестнув его кнутом по заду. Голый подпрыгнул, а затем заплакал, дрожа всем телом...
Стрельца Невклюдова Штаден быстро спрятал в чулан.
– А-а! – в удивлении воскликнул Василий Грязной, увидев бездомного. – Вот он где мне попался. Стой, увертыш!
И схватил за руку бездомного.
– Помнишь ли меня?
– Не ведаю... быдто не видывал.
– Врешь, песий хвост, врешь! Ты разбойник и вор, а звать тебя Василий Кречет.
Штаден вступился за него:
– Нам слуга. Наш он. Не тронь!
– Вор тебе слуга.
Штаден деловито подмигнул Грязному и, взяв Кречета за руку, ласково сказал:
– Не бойся... Мой гость будешь... Мой гость!
Кречет нехотя пошел вслед за Штаденом, который шепнул Василию Грязному на ухо: «О нем я тебе говорил».
Штаден запер дверь на засов. Зажег две толстых свечи. Усадил с поклонами за стол своих знатных гостей.
Кречет стал, прижавшись к стене спиною.
– Добро, коль так! Што ж, садись... вина дам, – приветливо кивнул ему Василий Грязной. – Сердце не камень. Человек жалью живет. Рассказывай, где был, што видел?
Кречет стыдливо опустил глаза.
– Много ли душ на белом свете загубил? – спросил насмешливо Григорий Грязной. – Ну! Не скрывай.
– Един Бог без греха, – смиренно ответил Кречет, все еще не поднимая глаз.
В это время Штаден что-то шепнул Василию Грязному.
– Знай, лукавая душа, дело до тебя есть, – сказал тот, выслушав немца.
– Рад служить вашей милости, Василь Григорьич. Што прикажете, то и будет. У меня легкая рука.
Кречет поднялся со скамьи, выпрямился.
– Услужи, услужи мне, дружок, а я тебя от плахи спасу... По делу тебе бы давно надо голову усечь, а вот ты еще жив, да еще в мои слуги норовишь попасть. Выходит: не по нашему хотенью, а по Божьему веленью... Благодари Бога!
– Известно, батюшка Василь Григорьич, Бог найдет и в люди выведет... – заискивающе улыбнулся Кречет.
– Раньше веку не умрешь, – рассмеялся Григорий Грязной, не сводя испытующих глаз с Кречета.
– Так вот, молодчик, слушай!.. Выполнишь мой наказ – награду получишь, одарю по-царски; не выполнишь – сам на себя пеняй.
– Бояться несчастья – и счастья не видать, Василь Григорьич! Послужу, как то угодно вашей милости.
– Добро. Слушай. Найди с десяток таких же, как ты, бродяг и айда в дорогу...
– В каку сторону? – встрепенулся Кречет.
– Молчи. Слушай! Скачи с ними в Устюженскую землю. Есть там монастырь, недалече от Устюжны. Бабий монастырь, и есть там монахиня, игуменья, от роду боярыня Колычева... Посхимилась она. Ныне же имя ее Олимпиада.
Немного подумав, Василий строго и резко произнес:
– Привезешь ее сюда!.. Тайно. Чтоб никто не видел. В возке. Остановишься, не доехав до Москвы; там станешь, где тебе укажет некий монах, што с тобою же поедет. Из Москвы выезжай ночью. Коней и сабли дадут в Засечной избе за Сокольничьей рощей. Туда же и обратно пристанешь. А мы тебя поджидать будем.
– Завтра ввечеру... – добавил Григорий Грязной. – Скажешь засечному десятнику слово: «Устюжна!» Гляди, не проболтайся. Со дна моря достану тебя в те поры... и шкуру с живого сдеру.
Кречет перекрестился.
– Спаси Бог, ваша милость. Рад услужить. По такому делу с малых лет! Уж все одно в аду сидеть.
«Берегитесь! Нет епископа – нет короля!» – так сказал один из французских епископов королю Франциску Первому.
После кончины Макария крепко задумался над этими словами царь Иван Васильевич. Много рассказов слыхал он от дьяков Посольского приказа об этом короле, еще больше того слыхал о его самовластии и премудрости. Пускай о нем говорят обиженные им вельможи, что «король франков теперь стал королем рабов!» Королевскую власть он возвеличил. Одно мысленно осуждал Иван Васильевич – придуманный королем Франциском «королевский совет». Невольно приходили на память Сильвестр, Адашев и другие.
«От сего и происходят ныне губительные смуты у франков», – думал Иван Васильевич.
Однако и государю московскому надлежит не медля поставить иерарха на первосвятительское место.
Трудные дни громоздились один на другой, вырастали в непреодолимые горы. Временами он, царь всея Руси, чувствовал себя задавленным этими жуткими громадами.
Несчастья следовали одно за другим: только что схоронил сына, царевича Василия, внезапно умершее дитя царицы Марии; затем Макарий. Кто дальше?
