Джейк Хайт - Осада
— Добро пожаловать, Геннадий! — приветствовал император.
— Ваше величество, для смиренного монаха — высочайшая честь быть призванным пред ваши августейшие очи!
— Я призвал тебя обсудить церковные дела. Как ты знаешь, патриарх Мамма в Риме, церковь осталась без главы. Так продолжаться не может.
Константин замолчал, подыскивая вернейшие слова.
— Уния была предметом жестокого раздора между нами, но мы ведь не враги с тобой. Я пригласил тебя, чтобы испросить помощи.
— Ваше величество, я сделаю, что смогу.
— Синаксис видит в тебе вождя. Если кто-нибудь и сможет призвать его поддержать меня, так это ты.
Геннадий поклонился в знак благодарности, но счел за лучшее промолчать.
— Геннадий, согласен ли ты возглавить церковь?
— Я всего лишь монах. Но знаю: мой долг — стремиться к вящей славе церкви Господа нашего и занять любой пост, какого потребует служение Господу.
— Я предлагаю тебе патриарший сан, но при условии, что ты убедишь епископов Синаксиса поддержать унию с Римом.
Геннадий уже хотел сказать, не дослушав: «Если на то воля Божья, я согласен», — но слова замерли на губах, когда до него дошел смысл императорской речи. Если принять эти условия, патриарх константинопольский сделается всего лишь марионеткой императора, куклой Папы Римского, бессильным и ничтожным — как Мамма.
— Ваше величество, ни епископы, ни знать не поддержат унии!
— Ошибаешься. Мегадука Нотар решил поддержать унию. Даже он понял: это наша единственная надежда.
Геннадий покачал головой. Увы, даже Нотар в конце концов изменил. Несомненно, тому виной влияние настырной и наглой принцессы Софии. Придется разбираться и с нею.
— Нотар — воин, а не человек церкви, — заметил монах. — Синаксис не так просто убедить. Когда речь идет о спасении души, нельзя идти на компромисс.
— Если ты объявишь о принятии унии, епископы смирятся! — упорствовал император. — Я понимаю, что это означает подчинение Папе, но лучше сдаться Западу, чем быть поставленными на колени перед турками!
— В самом деле? Я в этом не уверен.
Константин посуровел.
— Монах, эти слова пахнут изменой.
— Ваше величество, конечно же нет. — Геннадий низко склонился. — С Божьей помощью я не паду на колени ни перед Папой, ни перед султаном. Но я всегда подчиняюсь Господней воле. Я уже отказался от сана епископа, чтобы лучше служить Ему монахом. Если воля Господня в том, чтобы я смиренно и скромно служил Ему, я откажусь и от патриаршества.
Жестокие слова, но лучше быть монахом, чем бессильным патриархом.
— Что поделаешь. — Константин вздохнул. — Я понимаю твое нежелание унии, но я не отказываюсь от своих слов. Геннадий, мы не враги, помни об этом. Можешь идти.
Геннадий поклонился и вышел.
Какой же Константин глупец! Геннадий усмехнулся — ведь император падет, и рухнет всякая надежда на унию. Он, монах Геннадий, погубит нынешнего недалекого правителя. По пути к монастырю Христа Пантократора монах принялся обдумывать письмо к великому визирю Оттоманской Порты Халилю-паше.
ГЛАВА 11
Февраль — март 1451 г.
Эдирне
Гордо выпрямившись и глядя перед собою, Мехмед въехал во врата Эдирне. Посмотреть на наследника трона и его свиту собралась большая толпа, но настроение было отнюдь не праздничным. Султан Оттоманской империи Мурад лежал при смерти, и его болезнь ни для кого не являлась секретом. Лица смотревших на Мехмеда были угрюмы. Никто не приветствовал наследника.
Мехмед тоже не радовался, терзаемый мрачными раздумьями. Две недели назад Ситт-хатун родила сына Селима, а в руках умелой и коварной матери ребенок становился могучим оружием в борьбе за трон. Но Селима он не любил еще и потому, что ребенок напоминал о первенце Мехмеда, Баязиде, и его матери Гульбехар. Хотя знак неверности Гульбехар, кумру кальп, лежал на сердце молодого султана, Мехмед все еще тосковал по своей кадин. Представлял ее в объятиях отца — и сердце снова и снова пронзала боль. Даже неизбежная смерть Мурада ее не заглушит.
Мехмед подъехал к султанскому дворцу, Эски-Сараю, спешился во дворе. На ступеньках ожидал великий визирь Халиль с толпой главнейших советников, визирей и евнухов. Когда Мехмед приблизился, все дружно поклонились.
— Ваше высочество, мы так рады вас видеть! Хвала Аллаху, вы прибыли в добром здравии!
Мехмед жестом указал придворным выпрямиться. Халиль ступил ближе и заговорил:
— У меня много новостей для вас, но главное — султан желает видеть вас немедленно!
— Я вскоре посещу отца, — ответил Мехмед. — У меня есть неотложное дело.
Мехмед обернулся к Ситт-хатун, как раз выходившей из паланкина.
— Жена, иди со мной — и захвати ребенка.
Он привел ее в гарем, к покоям Гульбехар, не постучав, распахнул двери. В прихожей рабыня-служанка поливала цветы. Завидев Мехмеда, уронила от страха сосуд.
— Где она? — взревел Мехмед.
Служанка низко склонилась, попятилась.
— Господин, я… я приведу ее, — пробормотала она и скрылась в коридоре для служанок.
Немедля появилась и Гульбехар, по-прежнему грациозная и прекрасная, державшая за руку сына Баязида — мальчику было уже два с половиной года. Когда она завидела Ситт-хатун с младенцем, лицо ее на мгновение исказила гримаса ненависти. Гульбехар и ее сын поклонились перед Мехмедом, а тот отметил с досадой: у мальчика золотистые Мурадовы глаза. Приутихший было гнев снова вскипел в душе.
— Кто это? — вскричал, указывая на мальчика. — Мой сын или мой брат?!
— Господин, я не понимаю вас, — ответила Гульбехар. — Он — ваш сын. Баязид, иди к папе!
Мальчик шагнул — и замер, испуганный злобой на лице Мехмеда.
— Мой сын? Мой?! — выкрикнул Мехмед, затем шагнул к Гульбехар и ударил по лицу. — Это точно не ублюдок моего папочки?
Баязид заплакал, и Гульбехар прижала его к себе, будто заслоняясь.
— Отвечай, женщина!
— У меня не было выбора, — прошептала Гульбехар, потупившись. — Он же султан…
— Я твой султан! — взревел Мехмед, занося руку, чтобы снова ударить, но сдержался.
Когда заговорил снова, голос его был спокоен и тверд:
— Ты уйдешь отсюда в свои покои и не покинешь их. Поскольку доверять тебе нельзя, у дверей твоих будет страж.
— Но, господин, мои покои — здесь!
— Были. Теперь здесь будет жить Ситт-хатун, а ты поселишься в ее прежних покоях.
— Но для моего двора те покои слишком малы…
— У тебя уже нет двора! Тебе хватит служанок и пары джарие, чтоб вести хозяйство. Впрочем, ты не заслуживаешь и этого.
Повернулся идти прочь — но Гульбехар взмолилась:
— Повелитель, подумайте же о своем сыне, Баязиде! Разве он не заслуживает лучшего?
— Как видишь, у меня есть другой сын.
С тем Мехмед и ушел прочь, оставив Ситт-хатун с Гульбехар. Он посчитал: презрение и торжество на лице Ситт-хатун будут для изменницы наихудшей пыткой.
* * *Когда Мехмед подошел к покоям отца, он еще злился — но не на Гульбехар, а на себя. Не следовало так бушевать, давать волю гневу. Это не к лицу наследнику престола, а уж тем более султану. Трон уже почти в руках, так что разумнее сдерживаться. Когда управитель султанских покоев объявил о прибытии наследника, Мехмед постарался выглядеть спокойным.
Когда он ступил в опочивальню отца, тот не шелохнулся. Они не виделись два года, и за это время султан очень постарел. Изможденное тело казалось крохотным среди множества подушек, поддерживавших его. Теплый халат султана пропитался потом — Мурада терзала лихорадка, и, несмотря на зимнюю прохладу во дворце, две рабыни неустанно обмахивали повелителя опахалами. Волосы Мурада, раньше лишь помеченные сединой, теперь сделались белыми. Но больше всего изменилось лицо. Когда-то сильное, загорелое, оно осунулось, побледнело, глаза ввалились. Только шрам на щеке остался ярко-красным и казался нарывом на белесой коже. Жалкое зрелище — но в сердце Мехмеда не было жалости, лишь пустота и безразличие. Мурад заслужил свою участь.
Мехмед встал на колени рядом с отцом.
— Уходите! — приказал он рабыням. — Я хочу поговорить с отцом наедине.
Уже подумал: Мурад спит, а то и умер, но султан вдруг открыл глаза — прежние, умные, проницательные. Их болезнь не затронула.
— Ты явился посмотреть, как я умираю, — прохрипел султан, и Мехмеду пришлось нагнуться, чтобы расслышать.
— Отец, я намеревался поговорить с вами.
— Тогда поторопись. — Мурад дерзнул рассмеяться — коротко, судорожно, будто кашляя. — Мне недолго осталось. Скоро трон снова будет твоим. Надеюсь, на этот раз ты используешь его лучше.
— Отец, я больше не ребенок! Я буду править мудро и преуспею там, где ты потерпел поражение. Я сделаю Константинополь столицей империи.
