Олег Михайлов - Александр III: Забытый император
Он думал о судьбе своего отца, о том, как тяжко отразилась война на всем его существе…
Глава пятая
Охота на императора
Александр II желал походить на отца – решительного и прямодушного Николая I, но характером своим, пожалуй, был ближе дяде – двоедушному Александру Павловичу. В нем также жили два совершенно разных человека с резко выраженными индивидуальностями, которые постоянно боролись друг с другом. И эта борьба становилась тем сильнее, чем более старился государь. Он был очень мягок с друзьями – и допускал по отношению к ним равнодушную жестокость, достойную XVII века; мог оставаться беспредельно обаятельным и вдруг делался грубым зверем; перед лицом смертельной опасности проявлял полное самообладание и мужество и постоянно жил в страхе опасностей, существовавших только в его воображении; подписывал самые реакционные указы и потом приходил от них в отчаяние.
В нем уживалось, казалось бы, несовместимое – слабохарактерность, сентиментальность, даже плаксивость – с отвагой и мужеством. Однажды на охоте государь выстрелил в медведя, только ранив его первой пулей. Разъяренный зверь с окровавленной мордой бросился на подручного охотника. Словно щепку, сломал он рогатину и смял самого медвежатника. Император, крикнув, что идет на помощь, кинулся спасать своего подручника. Медведь отбросил охотника и пошел на Александра II, поднявшись на задние лапы и злобно рыча.
«Не дал Бог медведю волчьей смелости, а волку медвежьей силы», – вспомнилось государю. Он хладнокровно выстрелил в упор и сразил огромного зверя.
Но теперь охота шла на самого императора, который временами ощущал себя затравленным перестарком медведем – огромный, худой, с обтянутой кожей лицом. Ужас почти не покидал его, в выпуклых голубых глазах читались обреченность и отчаяние. Он забывался только в объятиях княжны Екатерины Михайловны, чувствуя себя счастливым и беззаботным. Но потом… испытывал приступы безумного страха перед непонятностью грядущих событий.
Казалось, он осчастливил народ великими реформами, освободил от рабства крестьян, сломив страшное сопротивление дворянства и чиновной бюрократии. И где же благодарность? Не только революционно настроенные умы, но даже законопослушные обыватели из числа либералов и тут и там твердят о введении парламентаризма, не понимая, что парламентаризм в России невозможен. Россия – мужицкая страна. Если дать ей свободы, широко разольется безнаказанность, а там и пугачевщина. Распадется великая империя, которая создавалась и раздвигала свои пределы тысячу лет. Нет, он не имеет никакого права позволить кучке безумцев ограничить самодержавие!
Поражало и то, что среди революционеров большинство составляли великороссы, а случалось, попадались и дворяне, даже лица из лучших фамилий! Кто растил их, учил молитвам, читал им Жуковского и Пушкина? Да, не полячишки и жиды хватались за пистолеты, делали подкопы, устанавливали мины и адские машины, писали возмутительные прокламации. Главарь анархистов Кропоткин, бежавший из тюремной больницы и обосновавшийся за границей, был князь, воспитанник Пажеского корпуса, которого сам государь не раз видел на караулах в Зимнем. Агенты докладывали: Кропоткин любит в шутку говорить своим подельникам анархистам, что имеет больше прав на российский престол, чем голштинский род нынешних Романовых. Неслыханная дерзость! А революционерки? Дети действительных статских советников, губернаторов, генералов – Армфельд,[89] Батюшкова,[90] Перовская, Лешерн[91] фон Герцфельд! В генерал-губернатора Трепова, семидесятилетнего старика, стреляла дворянка Засулич. И почему? Только потому, что Тре-пов приказал высечь в тюрьме какого-то Боголюбова.[92] А присяжные, которые и появились-то в России благодаря судебной реформе, проведенной императором, завороженные краснобайством велеречивого адвоката и рыданиями революционерки, оправдали ее! Из сводок III отделения Александр Николаевич узнал, что молодежь, собравшаяся на Литейном, дикими криками приветствовала освобождение террористки.
Нет, все перевернуто с ног на голову! Высечь злодея – преступление. А убивать ответственных государственных лиц, на которых возложено бремя забот о спокойствии и благоденствии общества, – героический поступок. С какой жестокостью был заколот среди бела дня кинжалом на Михайловской площади в августе прошлого года шеф жандармов Николай Владимирович Мезенцев!..
Размышляя об этом, государь в девятом часу утра 2 апреля 1879 года вышел на обычную прогулку из Зимнего дворца.
Было зябко, от Невы дул пронизывающий ветер. Запахнув шинель на медвежьей подкладке, император снова ощутил себя зверем, на которого нацелены сотни стволов. Он шел по Миллионной, Зимней канавке и Мойке, потом повернул на площадь Гвардейского штаба. Позади трусил пристав. Постепенно Александр Николаевич обрел спокойствие и уверенность и прибавил шагу, возвращаясь назад, в Зимний дворец.
Через площадь проходил какой-то высокий господин в пальто и форменной гражданской фуражке с кокардой. От угла Гвардейского штаба он направился прямо навстречу императору. Увидев этого человека, Александр Николаевич внезапно почувствовал, что приближается враг. Государь оглянулся. Пристав отстал шагов на двадцать пять. По ту сторону площади, у подъезда Министерства финансов, стоял жандармский штабс-капитан.
Государь хотел крикнуть, чтобы позвать его на помощь, но стало стыдно, и крик замер на губах. Промелькнуло несколько мгновений, и вот уже высокий человек приблизился настолько, что Александр Николаевич встретился взглядом с его серовато-голубыми глазами, которые как будто искали кого-то. Но кого? Не его ли? Или высматривали сопровождающих его лиц?
Незнакомец еще не успел опустить правую руку в карман, как государь все понял и пригнулся. Прогремел выстрел. Шестидесятилетний император, сам удивляясь своей ловкости, кинулся бежать, делая петли, в сторону Певческого моста.
Затылком он чувствовал, что неизвестный догоняет его, прицеливаясь вновь. Александр метнулся в сторону еще и еще раз, словно зверь на охоте. А выстрелы гремели и гремели, но все мимо. Видно, охотник оказался неопытным, отчего вдруг стало жарко и весело. Внезапно выстрелы оборвались. Государь резко обернулся. Незнакомец, уже без фуражки, валялся на мостовой, его окружала толпа…
Вернувшись в Зимний, государь, не снимая шинели, сел в подъемную машину и поднялся на третий этаж – в покои княжны Долгорукой, которые находились как раз над его комнатами во втором этаже.
Поцеловав детей – семилетнего Георгия и пятилетнюю Ольгу, он отослал их погулять с няней и прошел с Екатериной Михайловной в ее спальню. Она еще ничего не знала о покушении и, сняв с императора фуражку, любовно провела мягкой рукой по его, увы, уже редеющим волосам.
– Бог мой! Ты же мокрый, Саша…
– Только не волнуйся… Я сейчас все тебе гасскажу, – говорил государь, целуя ее лицо и шею. – Сейчас мне нужна твоя ласка… Помнишь, что я говогил тебе в Пагиже?.. И готов повтогить еще и еще газ… С тех пог как я полюбил тебя, дгугие женщины пегестали для меня существовать…
– Мой дорогой! Успокойся, – отвечала Долгорукая, снимая с него шинель. – Да ты мокрый насквозь! За кем же ты гонялся, Саша? – Она обняла его и притянула к своим губам.
– Это они гонялись за мной… Анагхисты… – бормотал император. – Найди в шкафу вчегашнее вино… Налей мне бокал… Обними меня покгепче… В меня только что стгеляли… Как тогда, в Пагиже…
Потом, в постели, уже отдыхая от ее ласк, государь представил себе то, давнишнее покушение.
В июне 1867 года, уступая настойчивым приглашениям императора Наполеона III, царь в сопровождении своих сыновей Александра и Владимира выехал в Париж, чтобы посетить всемирную выставку. Французская монархия была накануне катастрофы. На востоке ей угрожала объединенная, волею Бисмарка, железом и кровью Германия. Маленький племянник великого дяди[93] хотел заручиться поддержкой русского колосса. Но Александр Николаевич прекрасно помнил о том, что именно в Версале зрел заговор европейских государств против России, когда в 1864 году Муравьев-Виленский[94] суровыми мерами подавил восстание шляхты в Польше.
Царь решил придать поездке увеселительный характер; через несколько дней в Париж должна была выехать княжна Долгорукая. Он, очевидно, не представлял себе, до какой степени враждебно относится к нему либеральное французское общество. Да и сам Париж стал гнездом бежавших польских инсургентов. Но благодушие не покидало императора. Еще в пути он послал в русское посольство телеграмму, приказав заказать ему ложу в оперетке, где шло скандальное представление «Дюжесс де Герольштейн». В этой оперетке в самом непристойном виде изображалась прабабка Александра Николаевича – Екатерина Великая, которую поляки ненавидели едва ли не больше, чем ее правнука.
