Август Шеноа - Сокровище ювелира
Несмотря на сутолоку и шум, господин Иван Петричевич Микетинский, помощник прабилежника, сидя за столом, разбирает бумаги с большими печатями, листает параграфы закона, чинит перья; лишь изредка поднимает он свою лысую голову и щурит живые синие глаза в сторону главного входа, словно поджидает кого-то.
Стоило вглядеться в это бурлящее море, в хмурые молчаливые лица мелких дворян, в их метавшие молнии глаза, как сразу становилось ясно, что в глубинах этого моря поднимается буря.
Прошло полчаса, прошел час, колокол на церкви св. Марка пробил одиннадцать раз. Шум все усиливался.
– Бап! Где бан? – слышалось со всех сторон.
– Пошлите за баном, – раздался откуда-то возглас. Желничский медленно подошел к Петричевичу.
– Где господин подбан? – спросил настоятель.
– У комиссара, преподобный отец! – вполголоса промолвил Петричевич, улыбаясь.
Желничский шепнул Петричевичу что-то на ухо, и тот закивал головой.
Настоятель поднялся на возвышение.
– Слушайте! Слушайте! – раздалось одновременно из сотен уст.
Шум стих.
– Пречестные, честные, именитые, вельможные, благородные, высокие, мудрые и уважаемые господа сословий королевства Далмации, Хорватии и Славонии, – начал настоятель. – Вельможный и уважаемый господин Гашпар Алапич Вуковинский и Калничский, бан и военачальник, с согласия его светлости князя Эрнеста, эрцгерцога Бургундского, графа Тирольского и наместника его святейшего королевского величества, созвал на сегодняшний день лигу вельмож, дворян и прочих сословий королевства на славный сабор в этом королевском городе, дабы, выслушав пожелания господ комиссаров его королевского величества, посоветоваться и вынести на благо отечества решение. Согласно обычаям и законам королевства, главный сабор испокон веку возглавляет бан, поэтому я почтительно предлагаю нарядить от всех четырех сословий, а именно: от вельмож, дворян, духовенства и горожан, – посольство к его высокородию бану с тем, чтобы препроводить упомянутого господина бана на сабор.
– За баном! Vivat banus! – заревела сотня глоток.
Покуда Желничский держал речь, в зал вошел молодой дворянин Михайло Войкович, торопливо приблизился к Петричевичу и передал ему письмо.
– Вскройте и прочтите, ваша милость! Приказ бана! – промолвил юноша.
Петричевич распечатал письмо. Он читал, и лицо его бледнело, письмо сразило его, точно громом.
Едва настоятель закончил свою речь, Петричевич вскочил и, нарушая все правила и обычаи, закричал во все горло:
– Господа, прошу внимания!
– Что такое? В чем дело? – послышалось отовсюду.
– У нас больше нет бана! – крикнул Петричевич дрожащим голосом.
Грохот прошел по залу. Рев и крики разбушевавшегося собрания не давали ничего понять. Возгласы удивления смешались с бряцаньем сабель, смехом и бранью. Дворяне столпились вокруг Петричевича, который стоял точно истукан, зажав в руке злосчастное письмо.
– Пускай читает! – крикнул Раткай.
– Послушаем, послушаем! – крестясь, промолвил Иван Забоки.
– Ха! Лиха беда начало! – весело бросил Борнемиса.
– Что, что случилось? – волновались дворяне.
– Abdicavit! Отрекся! – ответил Петричевич.
– Почему? – крикнул во все горло Блаж Погледич, протиснувшись к зеленому столу.
Петричевич пожал плечами, а Нико Алапич злорадно улыбнулся, как бы любуясь общим смятением. Только Степко Грегорианец не двинулся с места, спокойно наблюдая за волнующимся вокруг Петричевича морем султанов. Его, казалось, не удивила эта весть. Желничский, стоя на трибуне, немного подался вперед, вслушиваясь в общий говор, и, когда до его ушей долетело, что Алапич отрекся от поста бана, покачал удивленно головой и подошел к Петричевичу, но в этот миг его взгляд скрестился со взглядом угрюмого Грегорианца, и тонкая улыбка скользнула по губам хитрого каноника. Посланцы, позабыв о порядке и своем дворянском достоинстве, кричали, ругались без зазрения совести и диву давались, откуда этот гром средь ясного неба. Немало Алапичевых друзей, для которых Драшкович был бельмом в глазу, принялись громко укорять вуковинского господара за то, что в такое трудное время он бросил дворянство на произвол судьбы. Хитрый горбун поделился своим замыслом лишь с немногими, оттого и наступила такая растерянность. Но шум внезапно утих, все вздрогнули. Громкие трубные звуки перед дворцом привели посланцев в себя. – Цесарские комиссары! – крикнул Петричевич, и господа дворяне поспешили занять свои места.
В самом деле, перед дворцом остановилась большая застекленная карета, окруженная десятком конных немецких латников.
В скупщину вошел архиепископ Драшкович в шелковой сутане, с сверкающим смарагдами крестом на груди. Несмотря на все усилия казаться спокойным, он был бледен и хмур. За ним шагал Серваций Тойфенбах в широкополой, украшенной перьями шляпе, с заносчивым видом держась за свой длинный меч, и Вид Халек, генерал Славонской Краины, в блестящей кирасе, опоясанный бело-красным поясом – цветами краинского войска. Шествие замыкал весьма растерянный подбан Буковацкий.
Драшкович поклонился собранию, а дворянство, столько раз встречавшее его бурными приветствиями как главного столпа отечественных вольностей, точно окаменев, безмолвствовало. Комиссары молча прошли на свои места, и архиепископ начал свою речь сдавленным голосом, выдававшим, что в душе у него все кипит и бурлит.
– Пречестные, именитые, вельможные, мудрые и уважаемые господа всех сословий королевства Далмации, Хорватии и Славонии! Его светлость князь Эрнест, эрцгерцог австрийский, наместник его цесарского и королевского величества предложили в письменном виде с приложением печати его высокородию, господину Гашнару Алашгчу Вуковинскому, бану королевства, созвать лигу вельмож и дворян на главный сабор и держать совет о нуждах несчастной нашей родины. А дабы славным сословиям и чинам было ясно, каково милостивое желание его светлости, он послал меня и благородных господ генералов Сервация Тойфенбаха и Вида Халека в качестве комиссаров объявить вам из уст в уста, милостивые государи, его светлую волю и приказ, а также мудрый и обстоятельный совет, как сохранить королевство под славным скипетром и защитить его от кровного врага христианства. Достославные сословия…
– Простите, ваше преосвященство, а также и вы, достославные сословия, – вскакивая, яростно перебил архиепископа Столникович, – что прерываю речь господина королевского комиссара…
– Говори! Послушаем! – заволновались дворяне.
– Пусть говорит королевский комиссар! – крикнул Нико Тахи, покраснев от гнева.
– Нет, пусть говорит Столникович! – закричали дворяне из Моравча.
– Столниковича! – загремело собрание.
Драшкович гневно сжал губы и опустился в кресло.
– Достославные сословия, – продолжал Столникович, – хоть человек я маленький и недостойный и, видимо, нарушаю порядок, осмеливаясь указывать достославным сословиям путь, по которому следует идти, но все же полагаю, что каждый хорватский дворянин должен стоять на страже законов и обычаев отчизны. Потому моя душа понуждает меня спросить, где наш глава, наш бан?
– Где наш бан? – заревел зал.
– Достославные сословия! – пролепетал в страхе подбан Буковацкий.
– Мы не спрашиваем о подбане, где бан? – стукнув кулаком по зеленому сукну, крикнул Петар Раткай.
– Милостивые государи, – вмешался Петричевич, – высокородный господин Гашпар Алапич объявляет в этом послании достославному собору вельмож и дворян, что он отказывается от банского сана и посылает свою отставку, его королевскому величеству в Прагу.[75]
– Позор! – загорланил было Мате Кеглевич. Но в тот же миг вскочил Степко Грегорианец, в бешенстве схватившись за саблю. Кеглевич тут же умолк.
– Достославные господа! – раздался проникновенный голос из толпы дворян, и на трибуну поднялся никем до сих пор не замеченный горбун.
– Vivat Алапич, vivat! – закричали дворяне.
– Достославные сословия, – продолжал Алапич. – От всего сердца сожалею, что взволновал почтенное собрание своим сообщением, но еще больше сожалею о том, что некоторые высокие господа укорили меня в трусости. Что я не трус, знает все королевство, мне приходилось бить не только взбунтовавшихся кметов Загорья, но и турецкие нехристи не раз испытали на себе остроту моей сабли. А почему я больше не бан, почему вернул светлой короне свой сан главы королевства, я объясню славному собранию позже и, надеюсь, обелю себя в глазах дворянства. И если моя нескладная речь вызывает в вашем сердце еще искру почтения и любви ко мне, то заклинаю вас, милостивые государи, выслушать прежде всего мудрые речи благородных господ комиссаров, ибо верю, что речи их будут подобны целебному бальзаму для наших тяжких ран. – И со злорадной улыбкой на устах Алапич поклонился Драшковичу, тот даже вздрогнул, точно его змея ужалила.
